Противоположности сходятся: самый непопулярный (официально) фильм конкурса Локарно – Good Luck – и потенциальный коммерческий хит из конкурса дебютов – Easy – построены на руинах коммунистических империй.
Документального кино больше не существует. В смысле, граница между игровым и неигровым кино стала такой же прозрачной, как та, что отделяет Швейцарию от Италии – если речь, конечно, о кино, а не телепублицистике (или отдельных участниках внеконкурсной секции Локарно и здешней параллельной программы «Неделя критики», предлагающих застарелый монтаж говорящих голов с хроникой). Я даже не о тех случаях, когда режиссер активно прибегает к вторжению fiction-эпизодов – как Джованни Колумбу в своем документальном (что особо подчеркнуто в титрах) ужастике Surbiles (он вошел в самую экспериментальную и ставшую с этого года конкурсной программу «Знаки жизни», любимое детище Карло Шатриана). Сурбильи (не знаю, как точнее транскрибировать слово на русский) – пришелицы из жутких народных поверий, существующие только на Сардинии; женщины, способные покидать свою телесную оболочку и в таком нематериальном состоянии пить кровь детей.
Колумбу честно интервьюирует деревенских старух, то молчащих, как партизаны, то вдруг откровенничающих – и хтонической жутью полны их осторожные слова.
Но, кроме интервью, Колумбу использует непрофессиональных участников съемок для реконструкции предполагаемых ведьминских шабашей. Вроде бы, любительщина: вот одна пожилая дама запирается у спасительного камина вместе с двумя перепуганными мальчишками, в то время как другая шамкает за дверью: «Открой, ну открой же, я так хочу есть». По мне, мрака и страха в этом примитивистском перформансе больше, чем во всех «Ведьмах из Блэр»: там-то маркетинг, а здесь – корневое зло.
Но док больше не документ в чистом виде даже без такого режиссерского своеволия; personality большого автора ощутима в выборе места, движении камеры, свете и монтаже. Good Luck Бена Рассела, формально – док, две главы из жизни современных шахтеров; первая снята на руднике в сербском Боре, вторая – на золотой жиле в Суринаме (оттого у фильма три названия, на универсальном английском и на языках героев – Срећно и Kölōku).
Расселл почти не прибегает к постановочным эпизодам; разве что в прологе с потрясающим долгим планом, когда духовой оркестр играет не в городском саду, а на поверхности шахты. И в сюрреальном финале первой главы. Да, еще Расселл размечает действие черно-белыми автопортретами героев – они снимают сами себя, часто едва сдерживая улыбку.
Это простейший и сильнейший ход, создающий близкий, почти телесный контакт с героями. И весь фильм насколько прост, настолько и силен.
Американец Расселл – режиссёр-формалист, экспериментатор, работающий на перекрёстке антропологии и эзотерики (как и его ближайший духовный собрат, британец Бен Риверс, на пару с которым Расселл сделал фильм «Заклятье, чтобы отогнать темноту», открывавший локарнские «Знаки жизни» четыре года назад; впрочем, Риверс, скорее, позер, неглубокий человек, а Расселл – силища).
Итак, Расселл просто снимает шахтёрские будни – и исключительно рабочие моменты: вторжение в горную породу, напоминающее совокупление человека с камнем, и чаще тщетные, чем успешные, попытки намыть золото из красноватого песка.
Он ненавязчиво расспращивает героев: крепкие сербские мужики только ухмыляются, отвечая о страхах и мечтах – ни тех, ни других за 20 лет труда не осталось, один только признаётся, что боится высоты, другое дело – подземелье, а ты вон лучше Тито сфотографируй (на стене – самопальный коллаж, великий диктатор на фото, к которому присобачена каска). Субтильные африканцы охотно травят байки и легенды.
Различие двух локаций – глобальное; не давая никаких авторских комментариев Расселл дает слово самим пространствам.
Руины рудника в Боре – руины недостроенной коммунистической утопии, память о той Югославии, которую даже старожилы из фильма если и застали, то в раннем детстве.
В прошлом и война, закончившаяся тогда, когда некоторые из расселловских визави впервые спустились в забой. Зато чернокожие ребята из Суринама о своей собственной гражданской войне вспоминают легко. Их нелегальное рабочее место похоже на шебутной партизанский лагерь; если за шахтой в Боре былая мощь огромной федерации, то за этим pop-up поселением – один частный авантюризм. Вообще, про Good Luck можно сочинить повесть: тут всё – постиндустриальное (читай – посмертное) существование рабочего класса, планетарная непохожесть континентов, мотив не знающей границ и рас человеческой солидарности, абстрактная красота. Но сейчас об одном аспекте.
Я назвал Good Luck официально самым непопулярным фильмом конкурса – потому, что его премьеру назначили не в трехтысячной аудитории FEVI (в этом году ее для важности, что ли, переименовали в Palexpo), а в относительно небольшой (тысячи на полторы) La Sala. Это не говорит ни о чем, кроме зрительского потенциала фильма (такая же судьба была, например, у шестичасового Лава Диаса, победившего в 2014-м). В FEVI же поставили участника секции «Режиссеры настоящего», дебют итальянца Андреа Маньяни Easy с комиком Николо Ночеллой (как я понял по аплодисментам и приветственному реву зала, здешней звездой). Название можно переводить как «Изи» – это уменьшительно-ласкательное имя героя Изидора, в юности – гонщика-чемпиона, даже «Формула 1» присматривалась, теперь же, после провала спортивной карьеры, – толстяка, боящегося собственной тени и сидящего на антидепрессантах.
Старший брат Изи, памятуя о его таланте водителя, обращается с макабрической просьбой – доставить в Украину, в карпатскую деревню Каминка, гроб с телом рабочего Тараса, разбившегося при падении со строительных лесов.
Так начинается нелегкое путешествие Изи по Восточной Европе, смешной и печальный гротеск, отчасти похожий на недавнюю премьеру Каннского «Особого взгляда» Out (только лучше).
Фильм – копродукция Италии и Украины: я помог заплутавшему прохожему найти дорогу к FEVI – а прохожий оказался прекрасным артистом Остапом Ступкой, сыгравшим в фильме роль священника-рокера.
Украина выглядит местами опасной (катафалк у потерявшегося без навигатора Изи крадут в считанные секунды), но в целом дружелюбной страной (с самыми сексуальными пограничницами – в отличие от хамоватых упырей-венгров). И, что важнее, – почти мифологической Атлантидой, обломком исчезнувшей империи (и адрес покойника Тараса Изи берет из чудом сохранившегося советского паспорта). Где так любили итальянскую эстраду (в одном из самых смешных моментов украинские копы вынуждают Изи петь «Феличиту» – великая объединяющая сила Аль Бано и Ромины Пауэр).
Кто бы подумал, что странноватая абсурдистская комедия – анабазис толстяка с гробом за спиной – срифмуется с экспериментальным постдоком. Ради одного только кадра, где Изи попадает в потустороннюю столовую – в гигантском и монструозном советском дворце, под псевдоитальянский мотив Геннадия Гладкова «Ун моменто» – стоило переносить показ в FEVI.