Проект Театра Наций создан для поддержки того театра, что создаётся вдали не то, что от столиц – от областных центров. Кто-то может настроиться на снисходительный лад: мол, понятно, что за творческий поиск идёт в провинции. Однако никаких поблажек спектакли-участники не требуют.
Большинство могло бы украсить программу национального смотра «Золотая Маска». Если жалеть, то лишь о том, что в Москву, на постфестивальные гастроли, приезжают только победители большой и малой формы; среди тех, кто остался без официальных наград, есть выдающиеся работы.
Мой личный фаворит – «Пьяные», поставленные по пьесе Ивана Вырыпаева в Стерлитамаке автором московского «Ревизора» Антоном Фёдоровым. В отличие от Оргкомитета, наградившего спектакль из Березников «Бог ездит на велосипеде», и председателя жюри Евгения Марчелли, отметившего работу Ксении Палешевой в «Стоянии Зои» из города Губаха, я собственный специальный приз вручить не мог – но могу написать о «Пьяных» отдельный текст. Он скоро откроет новую рубрику в Журнале CoolConnections, посвящённую лучшим немосковским спектаклям.
Так что пока о «Пьяных», показанных на фестивале последними, промолчу – чтобы не разменивать на скороговорку рассказ о работе одного из самых интересных молодых режиссёров. Здесь – беглый дневник недели в Камышине, куда я, по доброй иронии судьбы, перебрался из Канна, города с созвучным названием и тоже у воды.
«На столе, например, арбуз – в семьсот рублей арбуз»
Фестиваль театров малых городов – странствующий, в Камышине – впервые. Как и я; без впечатлений от топоса – никак.
Километры в Камышине называют верстами: что до Волгограда, что до Саратова, расстояние примерно одинаковое.
В историко-краеведческом музее выставлена афиша, из которой можно узнать, что во второй половине 1930-х в Камышине работал филиал Московского Камерного театра – Колхозно-совхозный, имени А.Я. Таирова. На афише часть драматургов-современников указана с инициалами («Ю. Онейль», например, в котором не сразу угадаешь Юджина О’Нила, или «М. Светлов»), а часть, среди которых преимущественно классики, просто по фамилии: Островский, Гоголь, Фонвизин (даже так: «Фон-Визин»!). Среди современников, приравненных к классикам отсутствием инициалов, есть Арбузов. Просто Арбузов (который в момент написания «Шестерых любимых» ещё не был таким уж популярным драматургом). Случайность, продиктованная, скорее всего, дизайнерской логикой – удлинили слишком короткие фамилии? Если и так, можно увидеть в ней знак:
для Камышина, где арбуз возведён в культ, Арбузов – фамилия априори родная.
Арбузный фестиваль, который проходит в августе, предвкушают уже в мае (дети на улицах только о нём и говорят – сам слышал!). В музее рассказывают о почти мифических перво-арбузах, «Трескуне» и «Ростуне» (семена которых, должно быть, хранятся в секретном банке сельскохозяйственных растений), давших начало другому древнему и редкому, но всё же встречающемуся и сегодня сорту – «Мурашке». Даже мёд здесь в ходу не цветочный, а арбузный – терпкий нардек, больше похожий на суровый экзотический соус.
Ближайший конкурент арбуза – Настоящий Человек, лётчик-герой Алексей Маресьев, уроженец, гордость и слава Камышина. Старый город – в живописном запустении. Пиво – местное, живое, «Пегас»; короткий срок хранения не позволяет экспортировать далеко – да к этому и не стремятся. Жара в 30+ градусов, раскалившая Камышин в последние майские дни, – самый лёгкий, щадящий сезон: степное лето – испытание серьёзнее зимних морозов.
Над кассой в Драматическом театре, рядом с афишей фестиваля висит и афиша майской премьеры – «Отдам мужа в хорошие руки», комедия А. Финка в двух действиях. Надо, конечно, понимать, что бóльшую часть репертуара и малых, и больших городов российских регионов составляют такие, непритязательно-развлекательные названия. Но и театр, который принято называть фестивальным, живёт и здравствует.
«Был в театре. Играли русского дурака Филатку. Очень смеялся. Про журналистов тоже очень забавный куплет: что они любят всё бранить и что автор просит от публики защиты».
Из восьми спектаклей, увиденных мной вживую, на фестивале, и ещё пяти, досмотренных на видео, только «Оттенки» Алексея Песегова в Минусинском драматическом театре показались набором напыщенных банальностей: артисты, подсвеченные красным и синим, принимают картинные позы – наподобие украсивших улицы провинциальных городов памятников-новоделов барыням с собачками и без; не умолкает ресторанно-синтезаторный музыкальный фон, этакая «сильная музыкальная струя», которой Песегов, видимо, преодолевает мучающий героев «натиск удручающей тишины»; шум моря используется как эвфемизм эротической сцены.
Впрочем, и у «Оттенков» нашлись поклонники: важная часть фестиваля – открытые обсуждения спектаклей критиками, входящими в жюри. Слушая их (и далеко не всегда соглашаясь – хотя бы в оценке «Оттенков»), я завидовал театру, у которого есть эксперты, способные на такую вменяемую и взвешенную аналитику; кинокритика изрядно проигрывает театральной в глубине и эрудиции. Жаль только, что на обсуждениях режиссёрам слово не предоставляется, отчего разбор иной раз кренится то в лекцию, то в партсобрание.
Ключевое слово для определения фестивальной программы – разнообразие.
Вот победивший в номинации «Малая форма» «Наш класс» из Няганского ТЮЗа, достаточно традиционный спектакль петербургского актера и режиссера Александра Баргмана по шок-пьесе Тадеуша Слободзянека – о холокосте, который в Польше творился руками самих поляков, «одноклассников», легко обошедшихся без помощи нацистов, о жизни как боли, как бесконечной цепи предательств – но и прощений.
Нехитрая метафорика (книги – неотъемлемая часть школьной программы – в руках актеров становятся похожи на птиц; деревянные столы и стулья выкрашены в кроваво-красный цвет; авансцена отделена от основного игрового пространства высокими стеклянными перегородками – как и биография каждого героя, фатально разделенная на «до» и «после»), энергичные артисты, способные сыграть одновременно и палача, и жертву, гуманистический посыл.
А рядом с «Нашим классом» – спектакль Норильского Заполярного театра драмы «Гиперборея. Плато Путорана», в котором часть действия разворачивается в виртуальной реальности.
Да, потенциал VR-экспириенса используется скромно; в основном, для демонстрации туристических видов – города, металлургического комбината и, наконец, дикой природы, того самого плато Путорана (в третьей части искусственно бодрый голос гида, зазывающего в Норильск, сменяется фольклорно-поэтическими комментариями внучки старого шамана). Но важнее сам факт эксперимента, предпринятого главным режиссером театра Анной Бабановой: синтез технологий и стенд-апа, замешанного на альтернативной истории.
Для меня фестиваль начался с «Калигулы» Альбера Камю, спектакля Владимира Золотаря в Серовском драматическом театре. Трудно поверить, что у коллектива, не раз бывавшего на «Золотой Маске», нет собственного пространства, и в Серове спектакли кочуют по сценам ДК, настолько ладно и современно выглядит «Калигула».
Легко представить такой спектакль на сцене какого-нибудь Шаубюне:
с эффектным использованием видео и чёткой сценографией, перенёсшей действие в лабиринты мегамаркета, этакого циклопического Metro, где кормится знать.
Я видел немного спектаклей Владимира Золотаря, но его «Войцека» в Алтайском театре драмы, игравшегося на «Золотой Маске-2009», помню до сих пор. Процитирую себя 10-летней давности: «Барнаульский «Войцек» адекватен тексту: клочковатый, грубый, цвета застиранных солдатских портянок, с солдафонскими замашками и кровавой лирикой, насколько фарс, настолько же и трагедия, пьяный танец, пыльный балаган, сказка о сироте, взобравшемся на небо и обнаружившем, что месяц – всего навсего обломок гнилого пня, солнце – увядший подсолнух, и возвращаться, впрочем, тоже некуда, потому что земля – пустой опрокинутый горшок. Обжитый людьми. Натуральными тварями. Точнее, божьими тварями. Абсолютно бюхнеровский взгляд – анатома-естествоиспытателя и глубоко религиозного человека, старающегося постичь божественный замысел. Под верно подобранную музыку». В «Войцеке» использовались треки норвежских фолк-панков Kaizers Orchestra, в «Калигуле» доминируют Fallen Leaves – песня и клип канадцев Billy Talent. Есть Мэрилин Мэнсон и пронзительный момент под Street Spirit Radiohead;
глобально именно рок нового времени оказывается музыкальным каркасом спектакля, построенного на столкновении бунтарства рок-н-ролльной природы с «серой слизью» – людьми в чиновничьих протокольных костюмах, правящих миром с магазинных полок.
Правда, такой запрещенный прием, как Арво Пярт, палочка-выручалочка любого среднего режиссера, в саундтреке спектакля тоже есть, но у каждого свои недостатки.
Вот эта смена локации римского дворца на коридоры, уставленные стеллажами с продуктами, при просмотре казавшаяся броской, но не очень оправданной, на расстоянии выглядит метким смысловым попаданием: гибельная романтика экзистенциалиста Камю контрастирует с победившим пластмассовым миром. Калигула Алексея Наволокова вызывает ассоциации и с Хитом Леджером в роли Джокера, и с Брэндоном Ли в роли Ворона – двумя актерами-легендами, своими смертью и судьбой воскресившими модель live fast, die young. Он, конечно, анти-Войцек, но разочарование в земле и солнце героев Золотаря роднит. Великолепна Ольга Кирилочкина – Цезония: трезвая, умная, опасная распорядительница имперского бала, для которой равно невозможны и казённая серость двора, и доведенная до абсурда и безумия тотальная свобода Калигулы.
Геликон Сергея Каляева стал в спектакле Золотаря охранником – не столько слугой, сколько обладателем реальной власти в стане трусливой сановной сволочи. В антракте он не покидает сцену, превращаясь в обычного парня из Серова, занимающего публику гороскопами, кроссвордами и болтовней за жизнь. В ответ на описание Каляевым своего малого города кто-то из камышинских зрительниц (ксати, вы знаете, что правильно говорить камышане, а не камышинцы?) заметил: «Это у нас бывать особо негде – а он считает, у них!».
Наличие интересного театра исправляет такой недочёт высших сил.
«Просто так», «история одного детского сада» из Лесосибирского драматического театра – спектакль, получивший приз Ассоциации театральных критиков. Со странноватой формулировкой: за способность к изменению. На премьере, как рассказал Олег Лоевский, член жюри и отборщик фестиваля, это была жутко пафосная версия фильма Томаса Винтерберга «Охота», где главный герой, воспитатель детского сада, ложно, из ревности обвиненный своей маленькой подопечной в харрасменте, представал бесгрешным носителем разумного, доброго и вечного – и становился жертвой жаждущей крови толпы. Для версии, показанной в Камышине, текст написала прекрасный уральский драматург Светлана Баженова, пафос остался разве что в позе распятого Христа, которую герой Максима Потапченко принимает незадолго до финала (в самом финале он неожиданно гнусно улыбается, словно намекая, что обвинения в педофилии не так уж беспочвенны).
Это, конечно, хороший – подвижный, ритмичный, обаятельный – спектакль, и Александра Божнева, сыгравшая заведующую детским садом, справедливо получила приз «Надежда», и Ольга Остроумова, входившая в жюри, расчувствовалась до слёз: «Мне плакать хочется, оттого что мы такие. А он [главный герой, Виктор – Прим. ред.] хороший, он лучше всех их оказался; мужик, который домой ребёнка поведёт, – такого поискать ещё надо». Но, при всех достоинствах, «Просто так» будто не желает быть сложнее своего названия, заканчивается там, где всё только и должно начинаться, остаётся на уровне анекдота, ускользающего от уймы острых, провокационных тем –
детское коварство, гендерные конфликты, параноидальная изнанка патриархального благолепия, которым кичится «нравственно-патриотическое» общество.
Самой малолетней обвинительницы в спектакле Радиона Букаева не видно – в прямом и переносном смысле; единственным мотивом агрессивного поведения оказывается инфантилизм взрослых, а все беды, разом разрешающиеся в финале, – от истеричности неразумных баб.
Сильнее замах на полноту и масштабность высказывания в «Старшем сыне» Дениса Бокурадзе, по Вампилову, в новокуйбышевской «Грани», и в спектакле «Бог ездит на велосипеде» Дмитрия Акриша, по Ирине Васьковской и Дарье Уткиной, в БДТ – Березниковском драматическом театре.
«Старший сын», как объяснили мне коллеги, – клон спектакля Бокурадзе в Театре на Таганке; московскую версию я не видел, но новокуйбышевская совершенно очаровывает плавным актерским изяществом и лирическим настроением, восходящим отчасти к советской бардовской романтике, но больше – хиппистскому духу «детей-цветов».
В пользу этой версии – и костюмы Елены Соловьёвой, пусть монохромные, но своей льняной расслабленностью вызывающие моментальные ассоциации с «летом любви».
Прозвучавшие на обсуждении упреки в «дедраматизации» пьесы Вампилова изумительно снял Лоевский, напомнивший, что до телеверсии Виталия Мельникова (1975) «Старший сын» в советских театрах шёл как Рацер и Константинов, чистая оперетточная комедия. Даниил Богомолов, молодой актер, мягко и иронично сыгравший возрастную роль Сарафанова, получил приз жюри за лучшую мужскую роль.
«Бог ездит на велосипеде» – самый изощренный по использованию сценического пространства спектакль фестиваля; панорама teenage angst, выбравшая музыкальным лейтмотивом исступленный ритм песни White Stripes Seven Nation Army;
буйный и точный в дозировке шума и ярости – без крена в сумбур и истерику – опыт.
«Говорят: «безделушка, пустяки, театральное представление». Нет, это не простые безделушки; на это обратить нужно строгое внимание. За этакие вещи и в Сибирь посылают».
В номинации «Большая форма» на фестивале театров малых городов победило «Собачье сердце», инсценировка Булгакова, осуществлённая петербуржцем Семёном Серзиным в Русском драматическом театре Набережных Челнов «Мастеровые». Серзин начинает спектакль с довольно объемной, минут на семь, цитаты из кинофильма Эйзенштейна «Броненосец «Потёмкин»: опасная конкуренция; хочется пересмотреть фильм, а тут театр (когда-то похожее соревнование с процитированным фильмом – «Мужским-женским» Годара – в «Злой девушке» почти проиграл Дмитрий Волкострелов). Сначала кажется, что Серзина привлёк эпиграф к «Потёмкину» («Революция есть война. Это единственная законная, правомерная, справедливая, действительно великая война из всех войн, какие знает история»), однако нет, фрагмент фильма заканчивается на интертитре
«Собака, и та есть не станет!».
А дальше – живой пёс и «закадровый» женский голос с монологом Шарикова.
В «Собачьем сердце» (по непонятным причинам проигнорированным экспертами «Золотой Маски») впечатляет то, как Серзин владеет разнородными техниками, сочетая их буквально в «одном кадре».
Добротный и подробный психологический театр без видимых усилий мутирует в саркастическое инфернальное кабаре – с появлением Швондера, говорящего речитативом под метроном. Шаржи – когда, например, Борменталь давится водкой, навязанной гурманом Преображенским, – только усиливают жуткую хоррор-составляющую: у Серзина полууголовник Клим Чугункин появляется на допросе и гибнет, очевидно, от расстрельной чекистской пули; про пьяную драку и нож в сердце – выдумка. Лирика – рядом с зловещей эксцентриадой, когда зал сотрясает гул, под который Преображенский ватной куклой перекатывается по столу. А второй акт начинается с уморительной интермедии «Роковые яйца».
Роль профессора Преображенского отдана актрисе Марине Кулясовой – ещё одна впечатляющая составляющая спектакля:
интеллигентная мягкость и обаяние возвращают доверие и симпатию к Филиппу Филипповичу (о неожиданных мутациях этого героя в новейших версиях «Собачьего сердца» – в репортаже с «Маски Плюс»).
Шарика играет настоящая собака – дрессировщик поработал на славу: пёс впадает в уныние, вызванное голодом и ошпаренным боком, и выходит из него органичнее многих актёров-людей. Затейливая сценография использует ясную метафору – перевёрнутый мир. Ну а удар в сердце Серзин наносит, когда Шариков (Алексей Ухов) начинает наяривать на балалайке «Мертвый сезон» Гражданской Обороны – слегка переиначивая, от первого лица. Интересно, это от неприязни Серзина к творчеству Летова или чтобы усилить акцент на жлобском репрессивном нутре человека-собаки? Ближе к финалу «Мертвый сезон» грянет в исполнении хора «жилтоварищей» – самое то, чтобы оценить непреходящую актуальность текста. «Как убивали – так и будут убивать, как запрещали – так и будут запрещать».
Егор, ты прав!
Но если отстраниться от токсичного содержания, можно услышать в песне и приятие неизменности мира. Который, конечно же, весь – театр.
