Версия «Чайки», выпущенная Дмитрием Крымовым между «Генеральной репетицией» и «Двоими», длится меньше пары часов, герои носят мало того, что современную, так ещё и вызывающе дачную одежду, текст, в основном, не канонический. И при всём том «Костик» – среди самых точных чеховских спектаклей на свете.
Первое, что бросается в глаза на входе в зал – устилающий обнажённую, без занавеса сцену ковёр из желтых листьев. В глубине – мостки, они ведут к дому, в доме горит свет – оранжевый абажур, «Неизвестная» Крамского на стене, деревянный сервант, вешалка с пальто – дача как она есть. У озера, больше похожего на лужу.
Листопад изображает мятая бумага, но этот осенний костёр выглядит едва ли не более настоящим, чем подлинная листва (художник – ученица Крымова Валентина Останькович).
Так и «Чайка» эта, переименованная в честь Константина Гавриловича Треплева, переписанная и своими, и чужими словами (вместо, например, классического монолога про мировую душу и львов, орлов, куропаток Нина читает последнее слово Егора Жукова), опрокинутая в современность, не менее грубую, чем третий класс паровоза в Елец, так вот, эта «Чайка»-не-«Чайка» по беззастенчиво вольным мотивам оказывается куда более чеховской, чем многие спектакли-подстрочники.
Это не сюрприз; Крымов никогда не был про букву, но всегда – про дух; любого героя, которого берётся вывести на сцену, он знает как облупленного и понимает не хуже автора,
и герой уже не обязан вещать по писаному; хрестоматийный текст может меняться на нечто совсем другое – суть не меняется.
И Костик (Александр Дмитриев играет хрупкую роль меланхоличного «озёрного мальчика») может поделиться со зрителем тем, что Треплеву в пьесе и не снилось – «тут недавно фильм посмотрел документальный, «Прыжок» называется, про человека, который в 1970-м году перепрыгнул с советского рыболовецкого судна на американское...». Не выдумка, кстати, свежий литовский фильм, будет, вероятно, в оскаровских номинантах, а в Москве показывали год назад на «Артдокфесте» – где прогрессивный Костик, очевидно, и видел. А Нина (штатная артистка театра Анастасия Мытражик или приглашённая Мария Смольникова, участница большинства театральных приключений Крымова) – писклявая девчонка с «кринжем» и «крашем» в лексиконе, вчерашний подросток, очарованный нажористой славой поэта-песенника Тригорина (Александр Матросов); сам он, впрочем, угрюм и завидует Иву Монтану. Маша в программке отдельно не выделена, просто одна из «обитателей дачи», но ясно же, что вот она – героиня невероятной даже в эпизодических ролях Анастасии Лебедевой; пусть из чёрного на ней только зимние колготы да потёртая кожанка, однако как не узнать.
Прекрасно понимает Крымов героев, без натяжек делая их нашими современниками. У Владимира Буковского было «понять – значит простить», но вот в «Костике» первый масштабный монолог отдан стопроцентно узнаваемому Шамраеву, вполне чеховскому жлобу-управляющему, и что-то незаметно, чтобы Крымов был к этому персонажу снисходителен. В исполнении Бориса Дьяченко Шамраев предстаёт агрессивным пенсионером-функционером, взахлёб шпарящим «Основы государственной культурной политики»; велеречивой ересью дед поучает Костика, законно меняя «менталитет» на «менталитен». Сюрприз – в почти панковской ярости, с которой поставлен «Костик», самый резкий спектакль Крымова. У заглавного героя нет рук, зато зелёный мультяшный ирокез на голове, а в панковском посыле «Костика» ничего мультяшного;
отчаянный нонконформизм и свинцовое ощущение «no future» как рифма к чеховскому отчаянию.
Аркадина (грандиозная Виктория Исакова) – крутая, матёрая, битая-перебитая, не дива, но боец, прошла медные трубы, теперь своего не упустит. Она в «Костике» поп-певица – может томно про «Три счастливых дня», а может и как на государственных праздниках, зычно затянуть «Москва – звонят колокола», заглушая протестные восклицания Костика: «Мама, сколько стоит совесть? Про пытки в колониях слышал кто-нибудь?»
Попурри из официально одобренной попсы – среди сильнейших эпизодов спектакля:
Аркадина выводит гимн «Рассия, Рассия, в этом слове огонь и сила», перепрыгивая в ухарскую «Морячку», а Костик стонет «Россия будет свободной»; у каждого своя Россия. Впрочем, затюканный Тригорин про Р-ю не заикается и носит куртку «Coca-Cola». Прочтя предыдущий абзац, там, где про отчаяние, вы могли сделать опрометчивый вывод, что «Костик» – это сгущенные краски, мрачная реакция свободного художника и интеллигента на пошлый консервативный поворот; не совсем так, Крымов в лучших своих спектаклях (и «Костик» среди них) уравновешивает жестокость смехом; он разом и про крах, и про надежду, которая берётся из ниоткуда, из воздуха. Из театрального воздуха.
Вся «Чайка» и весь Крымов – про театр; без ложной переоценки.
Вот Костик замечает, что часто слышит «Без театра нельзя», и сам себе отвечает, обречённо и невозмутимо: «Да можно. Ещё как можно». Живут же люди. А что театр – сплошная подделка. В начале Костик спускается в зал стрельнуть сигарету, настоящую, не фейк, но попытка закурить на сцене вежливо пресекается сотрудницей; приходится «дымить» имитацией. Бьются хвостами о пол механические рыбы, пойманные руками Тригорина в луже-озере. Настоящая только собака, чёрный мохнатый великан-ньюфаундленд Атрей, единственный друг Костика; но – возвращаясь к началу этого текста – есть многое в театральном мире, состоящем сплошь из реквизита и фокусов, более реального, чем сама реальность. Крымов – про это; и злой, трагический «Костик» – в той же вселенной, что и нежнейшие «Все тут.», идущие в «Школе современной пьесы»; посвящение родителям, Нонне Скегиной и тому же Чехову (если видели, наверняка помните фрагмент про Соньку – Золотую Ручку на Сахалине).
Глупую маленькую Нину, которую на актёрский так и не приняли, «субъективно не понравилась», и которую так трепетно и горько ждал Костик, присмирённый к финалу антидепрессантами, унесёт из зала Серый Волк.
В сказку, конечно, где не спорят о том, что такое талант,
а все песни также хороши, как «Люди, львы, орлы», переложенные на мотив «В лунном сиянии снег серебрится». Для Костика, в отличие от другой великой нестандартной «Чайки» – Кристиана Люпы в Александринском, хэппи-энда не будет. Другое дело, что и выстрел – это не конец.
У меня хранится белый шерстяной снежок – подобрал после режиссёрского дебюта Крымова «Гамлет» в Драматическом театре им. К.С. Станиславского; со снежка началась коллекция «театральных артефактов». «Костик» пополнил её бумажным листом-падалицей: готовясь к наступающей в финале спектакля зиме, рабочие сцены сдувают листья – один приземлился мне под ноги. Сохранил его.
Без театра можно, только зачем?
© Фотографии Ольги Кузякиной предоставлены пресс-службой театра
Другие спектакли Дмитрия Крымова в Журнале CoolConnections: «Своими словами. Мёртвые души», «Безприданница», «Ромео и Джульетта. Киндерсюрприз», «Му-Му», «Серёжа», «Борис», «Моцарт «Дон Жуан». Генеральная репетиция», «Двое. Чаплин и Михоэлс»