Выдающийся польский режиссер Гжегож Яжина превратил национальную классику – абсурдистскую фантасмагорию Витольда Гомбровича – в зловещий политический хайтек-триллер.
Сюжет, в принципе, располагает как к диковатой сказке, этакому «Королевству совсем кривых и мутных зеркал», так и к политической метафоре.
Я бы не стал его пересказывать – пьеса знаменитая, ставится часто, – если бы не столкнулся с массовым удивлением публики. Получается, даже продвинутым посетителям Театра Наций нужен ликбез.
Итак, есть королевство, наследный принц которого Филипп (Михаил Тройник) то ли из блажи, то ли из любопытства, то ли назло родителям, то ли из экзистенциального спора с самим собой, желая на деле доказать свою абсолютную свободу, приводит в дом невесту-чумичку – почти юродивую и почти немую Ивонну (Дарья Урсуляк). «У нее какое-то органическое недомогание. Кровообращение вялое. А от этого зимой отечность, а летом затхлость. По осени у нее постоянный насморк, зато весной – головные боли», – самое мягкое, что говорят об этом жалком создании. Королевская семья (Александр Феклистов и Агриппина Стеклова) пытается найти поступку объяснение, примириться и чуть ли не полюбить (хотя на любовь эти ходячие аллегории пороков вряд ли способны) странную гостью. Но появление Ивонны повергает двор в мучительное беспокойство, девушка – как ожившая больная совесть – открывает двери символических шкафов, набитых скелетами, одним своим молчаливым присутствием вынуждая окружающих сбрасывать покровы (и в прямом смысле тоже). Люди и стыдятся Ивонны, и зависят от нее, и тяготятся ею, в итоге, придумывая с подачи монструозного Камергера (Сергей Епишев) хитрый способ устранить «принцессу»: «Карась – трудная рыба».
Яжина решает пьесу как триллер, разыгранный в мире, где глумление – норма жизни, а страх – мера всех вещей.
Новая Ивонна (вообще, один из самых загадочных персонажей мировой драматургии) – девушка-воробышек в темном комбинезоне, делающем её почти неотличимой от рабочих сцены, маленькая монтировщица, угодившая в мир декораций – становится кем-то вроде Гостя из «Теоремы» Пазолини (Яжина инсценировал этот фильм, и в Москву его гипнотический трансовый спектакль привозила «Золотая маска»).
Не просто инородное тело, смущающее и раздражающее своей невинностью/непохожестью, но триггер процессов, изнутри разрушающих гнилое и больное общество. В начале пьесы королевская семья со свитой любуется закатом. У Яжины очевидно, что двор в специальные бинокуляры смотрит на ядерный взрыв: одним легким визуальным штрихом на сцене построена империя зла. Где даже еще не безнадежно испорченный принц, скорее, хулиган, чем подонок, подвергает всклокоченную, дурно пахнущую бедняжку Ивонну мучительным исследованиям. Да, Яжина не чурается призраков Лизаветы Смердящей и Ивана Карамазова – «С ней можно не стесняться, всё позволено, всё можно»; «достоевщинка» к лицу русской версии «Ивонны».
Пьеса написана в 1938-м, в предчувствии, так сказать, катастрофы (а с чутьем у Гомбровича все было хорошо – за несколько дней до оккупации Польши он эмигрировал в Аргентину). По пути мрачных исторических ассоциаций с «коричневой чумой» в спектакле 2011 года «Принцесса Ивонна» пошел в Театре им. Вахтангова Владимир Мирзоев. «Ивонна» Яжины – о настоящем, но без буквального осовременивания: не привязанную к конкретному месту и времени сказку живой делает форма. Изощренность спектакля впечатляет даже по меркам Яжины: свет здесь способен становиться патиной, подергивающей лица и одежды, глянцевая картинка молниеносно обращается в тлен, пульсирующие осциллограммы растягивают и спрессовывают пространство, в саунд-дизайн инкорпорирован терменвокс, который в кульминационной сцене «одалживает» Ивонне голос.
Сложнейший звук и видеопроекции – не эффектный декор, но осмысленный художественный жест, актуализация старого текста высокими технологиями.
Почти одновременно с «Ивонной» другой польский режиссер, дебютант Бениамин Коц, выпустил в Театре им. Ленсовета спектакль по другому тексту Гомбровича – «Венчание». Там отличный (и парадоксальный) актерский ансамбль – и почти удручающая сценографическая архаика с полотнищем из парашютного шелка. Возможно, архаика вынужденная (на постановке явно экономили), но в итоге ставшая эстетическим барьером. «Ивонна» выглядит разумно дорого – как произведение наукоемкой космической отрасли.
Приглашать больших зарубежных режиссеров в наши театры чревато: актеры, воспитанные в совсем другой школе, технике, ритме, очень стараются, но часто походят на школяров, толком не понимающих смысл произносимых слов и выполняемых действий.
В ансамбле «Ивонны» нет ни малейшего зазора между режиссерской волей и исполнителями.
Острая, слаженная игра совпадает и с заметками-заветами самого Гомбровича, призывавшего даже в самых странных сценах сохранять баланс между гротеском и естественностью.
А вот в другом пункте Яжина прислушиваться к автору не стал. Гомбрович обращал особое внимание на юмор как средство «нейтрализации тягостной ситуации, лежащей в основе пьесы». Яжина эту тягостность усугубил; может, поэтому его «Ивонна» – неудобная, умная, суровая – так тяготит часть зрительного зала.
Действие спектакля несколько раз прерывает англоязычный текст, произносимый менторским женским голосом и сопровождающийся русскими субтитрами. Голос вспоминает проект британского ученого Стаффорда Бира, пытавшегося в короткие годы президентства Сальвадора Альенде ввести централизованное компьютерное управление экономикой Чили.
Голос размышляет о встроенности паранойи в саму кибернетическую систему, называет консюмеризм новой разновидностью подчинения, анализирует истоки самоцензуры социальных сетей.
Этот режиссерский ход мог бы показаться слишком прямолинейным вбрасыванием «причуд» Гомбровича в современный дискурс, этаким интеллектуальным аппендиксом. Если бы не необъяснимое замешательство публики при встрече с «Ивонной».
Ладно, Гомбровича до 1998-го в России не было (первую «Ивонну» сделал в новосибирском «Красном факеле» Олег Рыбкин), но пьесы его соотечественника Славомира Мрожека активно ставили у нас с конца 1980-х; точно не чужая эстетика. Но вот абсурдизм натыкается на необъяснимо холодный прием. А ведь в таком театре всё проще и яснее. Например, чтобы высказаться о войне какому-нибудь упертому реалисту понадобились бы громоздкая повествовательная конструкция и банальная мораль. А в абсурдистской вселенной Гомбровича / Яжины о том же говорится за несколько быстрых фарсовых минут – не банально и не буквально. Вот принц со своей смехотворной Ивонной провоцирует придворных дам, а когда те в смятении убегают, заявляет наперснику Кириллу: «Не меня они испугались, а своих пороков. Оказывается, нет ничего более устрашающего. Ха! Что такое война, мор и тому подобное по сравнению с обыкновенным, мелким, но скрытым недостатком, иначе говоря, дефектом».
