В спектакле, созданном под домашним арестом, появляются судебные приставы и человек в наручниках, вынужденный одной рукой играть на рояле Баха. Но «Барокко» – диалог художника с вечностью, а не сведение счётов с временщиками, развязавшими уголовное преследование команды проекта «Платформа».
Ночь, город, дождь, люди под зонтами в тусклом свете фонаря. На авансцене появляется Художник (Один Байрон) с арией из «Армиды» Люлли. Художник пишет на картоне слово «Огонь» – буквы размывает стекающая с неба вода. Слабый свет фонаря исчезает; на столб взбирается Электрик (одна из ролей Никиты Кукушкина) – летят искры, пораженный током человек срывается, бездыханным висит на страховочном троссе. Его место занимает Художник – свет возвращается в мир. К пению Художника присоединяется Прохожий (контратенор Вадим Волков).
Это – пролог «Барокко», авторского коллажа из десяти сцен-галлюцинаций, разворачивающихся под барочную музыку. С явлением фурии феминизма и девы Жанны. Революционными повстанцами и Неизвестными в черных масках судебных приставов. Живым оркестром и балетным дивертисментом. Сексом и смертью. Зонгами протеста («Как это гнусно – подчиняться начальникам, но ещё глупее этих тварей выбирать!») и любви.
Не пугайтесь, я не собираюсь пересказывать все эпизоды спектакля.
Потому что ключевые мотивы работы, чей жанр обозначен хэштэгом #играсогнём, возникают уже в самом начале: слово «огонь», которое на разных языках будут писать, назло мёртвой воде, на листах картона и на своей груди. Настоящий огонь: «Барокко» – пылающий спектакль. Музыка. Малость человека и величие художника. Искусство – а вовсе не навязываемый тоталитарной властью порядок – единственный способом противостоять хаосу.
Потому что пересказ – заведомо проигрышное предприятие; даже если дотошно описать все сцены и детали, что-то будет потеряно; любые слова не справятся с музыкой – я сейчас не про барочные арии, а про саму театральную ткань. Про лаву образов, материализованных с помощью режиссера Евгения Кулагина, хореографа Ивана Естегнеева и всей команды театра-семьи – «Гоголь-центра».
Потому что всё, что нужно, сказал сам Кирилл, укравший у рецензентов хлеб в тексте «Человек-барокко». В этом тексте, открывающем буклет спектакля, и ключ к трактовке: если поставить между словами «человек» и «барокко» дефис, речь пойдет не о человеке определенной исторической эпохи (между Ренессансом и Просвещением), а о неправильном, странном человеке-барокко: «человеке-аффекте, человеке-боли», пишет Кирилл. В спектакле этот образ имперсонируют разные герои – байроновский Художник и кукушкинский Студент, Певичка Риты Крон и Жанна Марии Поезжаевой-Опельянц (едва уловимое эхо чудесного студенческого спектакля Жени Беркович «Жаворонок» с Машей – Жанной д’Арк), Энди (оперный певец Никита Воронченко) и Невеста (Ян Гэ).
В тексте Серебренникова и все события, вдохновившие спектакль: самосожжение буддийского монаха Тхить Куанг Дыка в 1963-м – в знак протеста против преследования буддистов вьетнамским режимом. Самосожжение чешского студента-философа Яна Палаха в 1969-м – в знак протеста против оккупации Чехословакии Советами. (Студент и революция – рифма с «Машиной Мюллер», где одним из героев был Гамлет – который не только принц, но и студент). Самосожжение безумца Доменико в «Ностальгии» Тарковского – ради спасения мира. Тотальная молодежная революция 1968-го, подарившая миру и глубинное переустройство, и лозунги-виньетки, которые так хорошо смотрятся принтами на футболках («Запрещается запрещать», «Скука контрреволюционна», «Под булыжниками мостовой – пляж»). Выстрел Валери Соланас в Энди Уорхола. Смерть матери. «Шоссе в никуда» Дэвида Линча. «Забриски Пойнт» Микеланджело Антониони.
«Музыка, кино и огонь слиты для меня воедино. История движется от вспышки к вспышке. От факела к факелу. От боли к свободе», пишет Кирилл.
Можно ничего не добавлять.
Разве что
«Барокко» – это «8 ½» Серебренникова:
не попурри из постоянных мотивов и приёмов, но самый личный проект и определенный рубеж; не просто так декорации и реквизит состоят из декораций и реквизита «Идиотов», «Кафки», «Маленьких трагедий», «Мертвых душ», «Машины Мюллер», «(М)ученика», «Околоноля», «Отморозков», «Обыкновенной истории» и «Сна в летнюю ночь».
А в самой важной для меня сцене Серебренников точно определяет то, что отличает условных «нас» от условных «них».
Вот на сцену выходят Три Счастливые Старухи (бронебойное актерское трио Гоголь-прим – Светлана Брагарник, Ирина Выборнова и Ольга Науменко), они славят Правителя: «Слава Солнцу-Отцу! Как счастлив этот день – День рождения нашего Правителя!». Дива Неземная (один из персонажей Надежды Павловой, артистки Пермского театра оперы и балета) поёт Генри Пёрселла – как гимн Правителю, который здесь – не подтянутый кремлевский манекен (как было когда-то у Кирилла в финале мхатовского «Леса»), а украшенный драгоценностями скелет-марионетка. Он способен изрекать то, что всегда изрекают здешние правители: «Счастье! Радость! Вера! Стабильность!»
Сатира? Нет. Разделительная черта, диагноз, формула.
Люди делятся на две категории, как говорил подражавший Клинту Иствуду Цой в «Игле» (за тридцать лет до «Лета»). Одни верят только в то, что видят в своем кошельке и холодильнике, даже если говорят, что верят в бога, чёрта или Путину. Они ценят стабильность и порядок. Они используют огонь, чтобы прикурить сигарету и зажечь газ. Они знают, что спасение – в цифрах 911. Они пользуются искусством, как пользуются ножом и вилкой. И не важно, за кого они голосуют на выборах. Другие помнят о смерти. Думают о той «великой тьме» и великой тайне, что окружает нас до рождения и встречает после смерти. Знают, что воде не справиться с огнем.
Высокопарно? Супер. «Барокко» – спектакль бесстрашного человека и синоним бесстрашия – еще и про то, что ничего не нужно бояться и стесняться. Ни пафоса. Ни тела. Ни клоунады. Ни смерти, о которой можно говорить и в самых непотребных интонациях. Электрик, убитый током в прологе, вернется в компании карнавальных черепов-музыкантов – чтобы спуститься в зал с комическими куплетами (приписываемыми некому Стефано Ланди из XVI века) и собственными актерскими импровизациями.
Пусть всё кругом горит огнём, а мы с тобой споём.
