Статус persona non grata, заработанный Триером после неудачной шутки «я – нацист» (на пресс-конференции «Меланхолии» в 2011-м), наконец, отменён. Новый фильм, показанный вне конкурса, вызвал ажиотаж, шок и трепет, который в этом году не снился ни одному конкурсанту. Отчасти помогла извращённая «реклама»: в предыдущем репортаже я уже писал, что впервые в каннской истории показы «Джека» сопроводили предупреждением о шокирующих сценах. Естественно, все бросились смотреть. За годы поездок в Канн уже узнаешь соседей; в моей любимой ложе в зале Люмьер рядом часто садится пара украинских дистрибьюторов, парень и девушка; на Триера они припозднились, пришли, когда остались совсем боковые места, и девушка хотела подняться выше, а парень ей говорит: «Да что уж, всё равно глаза будем закрывать» (у украинцев самое обаятельное чувство юмора!). Слухи о невероятных шокерах гуляли по фестивалю ещё до первого ночного показа – и почти не оправдались. Тот же «Убей, монстр, убей» из «Особого взгляда» переплёвывает «Джека» по части расчлененки. Ну да, Триер позволяет себе сцену хладнокровного убийства детей – но в Канне видали и не такое; к тому же режиссёр явно заступает на территорию тошнотворно чёрной комедии. В общем, это я к тому, что скандальность изображённого на экране насилия преувеличена; это часть игры в «великого и ужасного» режиссера.
Начинается же «Джек» невероятно эффектно: он будто рождается из темноты, из тихих звуков, что льются с экрана до появления изображения; никаких вступительных титров с логотипами студий (в Канне по такому случаю совершили немыслимое – отказались от проекции традиционного трейлера с лестницей, ведущей из морских глубин в космос, к «Пальмовой ветви»). До изображения (вначале же было слово) начинается диалог, который Джек, герой Мэтта Диллона, ведёт с Бруно Ганцем – голос великого немца опознается без всяких титров; во плоти Ганц появится только в самом финале; кого он играет, рассказывать не стану, но намекну – у Вендерса Ганц когда-то был ангелом, Триер пополнил его фильмографию кое-кем прямо противоположным. Кстати, новый Вендерс тоже во внеконкурсной программе – с документальной апологией Папы Франциска, «человека слова» – и этот частично спродюсированный Ватиканом проект, почти заказуха, логично и гармонично продолжает серию утешительных вендерсовских утопий. Триер же, напротив, – дисгармония, непокой, патология. Хоть и со смешками на губах.
Новый герой Триера одержим артистическим убийством также, как Нимфоманка – сексом. И структуру для этой биографии Триер выбирает похожую: Джек в диалоге с Вёрджем (так называет себя герой Ганца) рассказывает о 12 годах своей жизни в пяти главах-«инцидентах», с историческими и культурологическими комментариями. Первый инцидент – о том, как началась новая творческая жизнь Джека: акт убийства для него – акт творения, и изуверские постановочные фото с трупами, и вожделенный дом из тел – лишь частные проявления этого вывернутого наизнанку, основанного на уничтожении креативного процесса. Убивать Джек стал случайно: встретил на дороге жутко назойливую даму (Ума Турман), у которой сломались и машина, и домкрат (jack), подвёз до автомастерской и обратно, дама, не переставая трещала и шутила про маньяков. Вот Джек и размозжил ей лицо домкратом – чтобы не разочаровывать, так сказать. А дальше – понеслось; убийства стали и творчеством, и способом коммуникации с Богом, и концептом семьи, и вообще всем.
Втягивался я в «Джека» непросто: через усталость от почти самопародийного стремления Триера пощекотать нервы, возмутить во что бы то ни стало – используя средства, давно затертые до полного бесчувствия в ужастиках. Он пугает – а тебе не страшно; вспоминаешь докучливых стариков, что травят в гостях байки, не замечая равнодушия окружающих. ОК, один действительно чудовищный кадр в фильме есть: когда мальчик отрезает лапку утёнку, хочется отрезать пальцы самому Триеру. Но он-то такому желанию только обрадуется; провокация – один из китов его собственного кино-Дома.
К середине я скучать перестал – фильм пусть и тяжеловесный, но умный и в чем-то непредсказуемый (когда вдруг превращается в ремейк «Фауста» Гёте и «Ада» Данте). И неожиданно личный. Я вот что думал про Триера: с одной стороны, классик-тяжеловес, звезда, а для кого-то и просто Бог.
С другой, нет среди больших режиссеров другого, кто вот также бы подставлялся – открывая всему свету фобии, комплексы; создавал изощренное, как философские эссе, и циничное, как президент Путин, кино – и при этом откровенничал так, как и родные люди не решаются.
Он недвусмысленно заявляет героя-убийцу своим альтер эго – в эпизоде с цитатами из собственных фильмов; Джек, в конце концов, как всякий настоящий творец, переживает и восторг, и кризис.
