Старая, 1907-го года пьеса Петра Гнедича – «пять картин из семейной хроники Плавутиных-Плавунцовых», буквально «из жизни графов и князьёв» – стала поводом для исторических раскопок и создания галереи вечно актуальных портретов граждан России
Действие начинается задолго до третьего звонка: на сцене уже вовсю шуруют, подбадриваемые восточным попсом из бумбокса, рабочие; стучат молотками по паркету; приводят в порядок – бесконечно и безуспешно – особняк князей Плавутиных-Плавунцовых. О которых с придыханием рассказывает экскурсовод, картинная (но не совсем карикатурная) сумасшедшая интеллигентка-петербурженка (Татьяна Бедова). Это уже после третьего звонка, с официальным началом спектакля, когда азиатский рабочий намалюет на стене имя любимой – Аиша – в сердечке. Экскурсовод мимолётно упомянет о возможном участии дворянской семьи в заговоре против поганого императора Павла I. Впрочем, слушателям – китайской делегации, присматривающей элитную историческую недвижимость подешевле – на сиятельные биографии наплевать; и рабочим (Сергей Стукалов и Рустам Насыров) не очень интересно, пусть один из них с высшим образованием и по-китайски бегло говорит.
Всего этого развёрнутого предисловия, естественно, нет в пьесе-первоисточнике; для спектакля «Холопы» постоянный драматургический соавтор Могучего Светлана Щагина создала новую пьесу, вмещающую «Холопов» начала ХХ века и выплёскивающуюся – и гротескно, и саркастично, и поэтично – в текущий 2024-й.
Это титанический труд, учитывая объём, событийную насыщенность и лютую архаичность текста Гнедича, который не потерялся, не стушевался, не превратился в путаницу, зато посвежел и стал лёгким для восприятия. И это титанический спектакль – по хронометражу, по смыслам, по стереоскопичности взгляда – не прекращающийся (как и «Сказка про последнего ангела») и в антрактах; я не смог покинуть зал БДТ все 4 часа 20 минут. Потому что то, что происходит в антрактах, не назовёшь просто интермедиями, это часть бурлящей перформативной магмы (ну и, опять же, в антрактах можно снимать; потом никто не верит, что антракты бывают такими).
Прошлое с самого начала просачивается в разрушающийся особняк – мелочами, деталями, светом, заблудившимися во времени персонажами, календарём с «Мадонной Бенуа» Да Винчи (который станет репродукцией картины, сделанной крепостным художником по заказу князя Плавутина-Плавунцова в подарок сестре). Но непосредственным прыжком в холодный март 1801-го, когда Павел I, сам о том не ведая, проживал последние деньки, оказывается неописуемо эффектная сцена.
Из цинкового гроба, маркированного изнутри как «Российская Империя», валом валят чудовища во мраке
(часть чудовищ окажется домашними сенатора Веточкина, того ещё жука – второй акт начнётся в его переполненном ненужными вещами, словно дом какого-нибудь Плюшкина, жилище, где над всем скарбом квашнёй плавает тёща Евсеевна – Александр Ронис). Стены зала сотрясает изощрённо аранжированная Сold Song, песнь Генри Пёрселла, некогда воскрешённая Клаусом Номи; в БДТ её исполняет персонаж Семёна Мендельсона, названный в программке Контртенором-медиумом. Медиум выпрыгивает чёртиком из табакерки: чёрт – привет «Материнскому сердцу», табакерка – привет той золотой, что впечаталась в царский висок. Император тоже здесь, правда, значится в списке действующих лиц как «Мысль об императоре Павле I, живущая в головах русского дворянства, чиновников и других жителей Петербурга 1801 года»; имперсонирует её актёр Алексей Ингелевич (поскольку мысли об императорах у россиян неотвязные, карлик всё действие, включая антракты, проводит в ложе, взирая на всё свысока и периодически взбадриваясь пивом с сосиской).
Сцену расчерчивают шеренги слуг и воспитанниц с лампами в сто свечей, и вся эта ошеломляющая человеческая хореография вкупе с музыкой Пёрселла напоминает барочный жанр оперы-балета.
Но жанров в «Холопах» не перечесть, от плаката и сатиры до готического детектива и трагедии. И смена героев – как смена картин; череда явлений; первым, громогласно порицающем бывших сограждан, квакающих в русском болоте, рассекает партер Перейденов (Дмитрий Воробьёв), рождённый рабом, но «свободному народу» проданный. Бывший крепостной, очевидец Французской революции пытается добиться от сенатского чиновника Веточкина (Валерий Дегтярь), смущённого громкими словами (в России лучше не шуметь; лишнего не болтать; гусей не дразнить), тайной аудиенции с княжной. Старый слуга Веденей (Анатолий Петров), повышенный до полного мажордома, гордится «перстом» крепостного, судьбой предназначенным: «зачем я буду искушать?»; и смеётся хрипло; и обвиняет посудомойку Глафиру (Юлия Марченко) в разбитии редкой фарфоровой чашки; искупается Глафира в своей крови.
Племянник княжны, потешный гусар-соблазнитель Платон (Виктор Княжев) гарцует на невидимой лошадке, приветствуя серого – тёмного – кардинала дома, камеристку Мину (Ируте Венгалите). Злая воспитанница Агничка (Алёна Кривцова) – кривоножка, чулки сползают. Многие появятся прежде, чем выйдет – выкатится на суровом чёрном троне-каталке с вороном за спиной – властительница дома, княжна Екатерина Павловна, много лет не встающая на ноги; явилась к людям принимать поздравления с днём рождения. Её «инвалидность» – сознательный выбор; ответ на приказание самодура Павла, обязавшего дворян выходить из карет и преклонять перед его величество колени при любых погодных условия (весь первый антракт на стены особняка проецируются титры с бесконечным перечнем павловских дел; и смех, и грех, и жуть – как вся бесконечная русская история). Впрочем, и сама княжна в первом акте – та ещё самодурка и барыня-эксцентрик; мух ловит руками, вызывающе растирая в ладонях; с крепостным художником Ельниковым (Дмитрий Каргин) забавляется издевательски –
«ступай-постой»;
балует – сухариками – только мопса Бьютьку, другую именинницу дня. Но это – лишь один из образов Плавутиной-Плавунцовой, у которой их не меньше, чем жанров в спектакле.
Второй акт начнётся с оголтелого лубка в жутковатом доме Веточкина; сценический лубок – как румянец на щеках Платона и подсовываемой ему корыстным папашей дочери Дуняши (Юлия Ильина). Вернувшись же в княжеский особняк – князю Александру Павловичу (Василий Реутов) предписано срочно выбыть из столицы, не нашёл сукна, не справился с императорским заказом по пошиву военных мундиров (комически либеральная щебетунья-жена – Варвара Павлова – готова следовать за супругом) – «Холопы» начинают походить на стопроцентный политический триллер. И глядя на великую Игнатову, невозможно не вспомнить сценический триллер Валерия Фокина «Честная женщина» в Александринском.
Третий акт с его придуманными Гнедичем зловещими тайнами – отчасти готический роман; лютая бульварная мелодрама, но Игнатова здесь – героиня античной трагедии.
А кто холопы-то? Ответ «все» (кроме, разве что, княжны и Глафиры, сохраняющих – дорогой ценой – внутреннюю независимость) принимается;
спектакль Могучего внятно и безысходно констатирует: свобода в России – это смерть.
Я в день «Холопов» был на выставке фотографа Дмитрия Маркова и поймал просто прямую рифму в цитате из Маркова: «Однажды придет счастливый день, когда я, наконец, помру. Угаснут немногочисленные нейроны, а вместе с ними исчезнет весь [ужас] и все ошибки, навороченные за время моего страдальческого бытия».
Ответ-то принимается, но никоим образом спектакль не исчерпывает; массив «Холопов» не свести к фразе-выводу. Здесь в конечном счёте не про идеи, но про жизнь, её течение-верчение; с катастрофами (а финал второго акта и есть катастрофа буквально – оглушительный аттракцион, очередное грандиозное изобретение Могучего и соавтора сценографического решения Александра Шишкина) и возрождениями.
Про людей – не каких-то старинных; вполне современных; узнаваемы все, хоть и одеты не по нынешней моде.
Читая в Википедии про пьесу Гнедича, о существовании которой до спектакля я и не подозревал, наткнулся на неожиданно верную характеристику из советского биографического словаря. «Автор показывает холопов в раззолоченных мундирах и наследственных рабов-крепостных. Взята эпоха наиболее характерная и мрачная – последние дни царствования императора Павла I. Развивая несколько занимательных сюжетных линий, сочетая юмор и мелодраматизм, автор через частную жизнь одной семьи обличает холопство во всех его видах (хотя сатирой пьеса не является, характеры героев неоднозначны)». Вот-вот, неоднозначны; это ключевое.
© Фотографии Стаса Левшина предоставлены пресс-службой театра