Живость и острота «Мандата» никак не связаны с внешним осовремениванием: на сцене, как у Эрдмана, «оттепель» 1920-х, время НЭПа, сменившее лихое трёхлетие «военного коммунизма». И суть не в том, что в России исторические циклы повторяются с дурной бесконечностью; в том, что поставлен уморительно смешной и даже, что кажется чудом, по-настоящему весёлый спектакль про лишних людей – а люди в России при (и для) любой власти чаще всего лишние.
«Мамаша, мамаш!» – зовёт великовозрастный сынуля Павлуша, Павел Сергеевич Гулячкин. Вопрос на «семейный совет» выставлен наиважнейший: какой картиной из десятка холстов, сваленных в выдвижные клетки-панели, украсить стену. «Давайте «Вечер в Копенгагене» повесим», – предлагает Гулячкин: она «похудожественнее». Надежда Петровна (Ольга Калашникова) склоняется к «Верую, господи, верую»: эта «по содержанию глубже».
Эх, не чует мамаша, что не старые времена, другое содержание востребовано,
оттого у хитрого Павлуши, с одной стороны, безыдейный пейзаж, а с другой, на случай незваного гостя из лиц «руководящих» – сам Карл Маркс. И напрасно мамаша плюётся – Маркс-то для действующей власти самое высшее начальство.
Впрочем, головная боль у Надежды Петровны посерьёзнее – выдать дочку Варю (Екатерина Чечельницкая) замуж: за забавного дылду Валериана (Глеб Пускепалис), сынка коммерсанта Олимпа Валериановича Сметанича (Алексей Вертков), сохранившего свои капиталы и после революции.
Проблема в том, что потенциальной родне требуется особое приданное: партийные в роду.
«Мы – народ православный, у нас дома коммунисты не водятся», – недоумевает Павлуша, не подозревая, что ему и уготовано взять грех на душу – вступить в ряды правящей и единственной партии.
Зачин не социальной сатиры, а старого доброго водевиля, в котором Эрдман (чей «Самоубийца» в репертуаре СТИ уже восьмой год) знал толк: на его счету, помимо скетчей, интермедий и сценария «Волги-Волги», (кон)гениальная адаптация оперетты Штрауса «Летучая мышь».
Женовач и ставит водевиль с обознатушками,
в которых лапушку-кухарку Настю (Елизавета Кондакова) принимают за выжившую царскую дочку; «Мандат» – оперетта; не важно, что в спектакле почти не поют (исключение – дивертисмент Квартета п/у Ромы Шевского, нахально обращающий в комические куплеты песню, прославляющую РККА). Надежда Петровна вспоминает, как почтовый чиновник аттестовал живопись: «Картина не что иное, как крик души для наслаждения органа зрения». Павел Сергеевич возражает: «Может быть, все это так раньше и было, а только теперь картина не что иное, как орудие пропаганды». Так вот, картина, в смысле, спектакль «СТИ» – не пропаганда (вот уж отчего предельно далёк не по-нынешнему тонкий психологический театр Женовача), не крик (до него Женовач не опускался и в самых горьких, трагических работах; над властным же криком, что осваивает осмелевший Гулячкин, тут потешаются), а именно что песня души, поставленная для наслаждения всех органов чувств.
Самое неожиданное, что в этой сценической песне почти нет грусти – и это в те времена, когда восклицание Надежды Петровны «Нет такого закона, чтоб человека за слова расстреливать», вызывает в зале гомерический – и довольно нервный – смех. Женовач не паникует, не скорбит; а мог бы – и от декорации Александра Боровского до начала спектакля испытываешь беспокойство, странный неуют. Отчасти практического толка: если сидишь в правой стороне зала, не видишь часть сцены, скрытой панелями с картинами. Наверное, такое чувство и замышлялось? Водевильный кураж снимает его напрочь;
смех – лекарство против страхов, ответ на все сто семь исторических бед.
Вот хотя бы срывающий аплодисменты диалог мамаши и Павлуши: «Как теперь честному человеку на свете жить? – Лавировать!» Неприятная ситуация, но как Сергей Аброскин, великий комедийный артист, в роли Гулячкина лавирует – загляденье. Финал – как у Эрдмана – оставляет всех живыми и невредимыми: «если нас даже арестовать не хотят, то чем же нам жить, мамаша?» Но неуют вернётся, когда Сметанич сформулирует грустный итог, задаст залу неудобный вопрос: «Все – ненастоящие, и он, и они. Может, и мы – ненастоящие люди?».
Другое дело, что персонажи-то как раз настоящие;
узнавание – это понимание; это близость; и кто бы ещё, кроме дивных актёров «СТИ», сумел так чутко, так человечно сыграть оперетту – без ущерба для жанра?
Герои «Мандата», избранные Эрдманом объектами насмешек, не интеллигенция, вечно страдающая и упивающаяся собственной ненужностью прослойка; герои – мещане, бывшие и теперешние торгаши; читай, средний класс обывателей, не обременённых рефлексией. Только высмеивать его мудрый Женовач вовсе не стремится; он к героям с нежностью и пониманием. Отсюда – и энергия «Мандата», насколько хлёсткого, настолько и тёплого. На выходе подслушал разговор двух дам: «Мне кажется, сейчас пальцем можно заряжать телефон – такой накал». Хорошая метафора; поймала мирную цель атомной театральной энергии.
© Фотографии Александра Иванишина предоставлены пресс-службой театра