Голоса утопии, записанные Светланой Алексиевич, звучат на камерной сцене негромко и предельно достоверно, давая возможность услышать в шоковом тексте нобелевского лауреата новые мотивы.
Книга Алексиевич начинается с исторической справки; в спектакле её заменяет бегущая по цифровому табло строка – за считанные минуты можно получить сжатую информацию о величайшей катастрофе ХХ века (что, наверняка, не лишнее, если вы родились сильно позже 1986-го и не смотрели сериал «Чернобыль»). С короткого экскурса в недавнюю историю российских перформативных искусств начну и я: для петербуржца Дмитрия Егорова это вторая работа в Воронеже (на малой сцене Камерного театра Егоров ставил постреволюционную антиутопию Ефима Зозули «Ак и человечество») и четвёртое обращение к документальной прозе Алексиевич – после «Победителей» в Томском ТЮЗе (по книгам «У войны не женское лицо» и «Цинковые мальчики»), «Последних свидетелей» на Таганке (дипломный спектакль выпускников Института культуры, увы, совсем недолго входил в репертуар театра) и «Времени секонд хэнд» в Омской драме, одном из главных событий прошлогодней «Золотой Маски». Никитинский театр в Воронеже – молодой негосударственный театр, созданный актёром Борисом Алексеевым, работавшем в Воронежском Камерном с Петром Шерешевским и Михаилом Бычковым. С 2016-го Никитинский живёт в бывшем пространстве Камерного театра; репертуар заманчиво эклектичен: рядом с Островским и Гоголем – Коляда, Довлатов, проза Рубена Гальего и «новые драмы» Дмитрия Данилова и Тoни Яблочкиной; самый радикальный проект Никитинского – «Цыганский барон», поставленный петербургским режиссёром Николаем Русским по собственному историко-фантазийному тексту, вошёл в наш топ лучших спектаклей 2019-го года. Весной Никитинский проводит фестиваль независимых театров «Центр»; здесь – мой репортаж о прошлогоднем «Центре», здесь – программа 2020 года. Если подытожить телеграфную инфосводку, Никитинский – площадка поиска, беспокойный и развивающийся организм; «Чернобыльская молитва» – январская премьера 2020 года – не просто большая удача и гигантский творческий скачок (которого следовало ожидать).
Это безупречный спектакль. Я бы сам с недоверием отнёсся к рецензенту, разбрасывающемуся такими определениями, но другого так же подходящего нет.
Лаконичный (всего 105 минут), умный, многоуровневый спектакль; не злоупотребляет сценическими эффектами, но за каждым режиссёрским ходом – точно сформулированные смыслы; исполнен без малейшего наигрыша, которого почти невозможно избежать при инсценировке откровенных трагических монологов, собранных Алексиевич.
Молодые и буйные актёры Никитинского, вообще-то, любят яркий стиль, здесь же являют чудо деликатности; их владение бережной, приглушённой интонацией сродни музыке Настасьи Хрущёвой – часто едва слышимой, незметной, как радиация, но создающей мощнейшее напряжение; внутренний счётчик Гейгера зашкаливает.
Надсадный крик спровоцировал бы защитную реакцию и циничное дистанцирование; эта музыка и эти свидетельства – в полголоса, и от них нельзя спрятаться.
Спектакль открывает ослепительная вспышка света, за которой следует первая часть, играющаяся почти в полной темноте, которую рассеивают «бытовые электропириборы» (художник – Константин Соловьёв).
Свет у Егорова – действующее лицо; важен также, как слово:
робкий свет настольных ламп и игривое пламя декоративных домашних светильников, добродушное мерцание телемонитора, транслирующего хронику бесконечно счастливой жизни атомограда Припять, и неоновый демонизм светодиодных проводов, создающих геометрию второй части спектакля. «Атомные электростанции строят, чтобы был хороший свет», – читает школьное сочинение девочка из старой атомоградской хроники по ТВ; в спектакле потрясающий свет; и это хороший свет, у которого, как у всякой вещи, есть своя оборотная, «плохая», жуткая сторона. Из гигантского массива монологов книги в сценическую «Чернобыльскую молитву» вошло вряд ли больше десятка исповедей; спектакль начинается, следуя логике Алексиевич, с самого памятного фрагмента текста, первой главы, «Одинокого человеческого голоса» – монолога Людмилы Игнатенко, жены погибшего пожарника Василия Игнатенко; того эпизода, где про «клинику острой лучевой болезни», 14 дней умирания. Монолог разбит на фрагменты и перемежается другими чернобыльскими рассказами – это панорама катастрофы (сам худрук Никитинского Борис Алекссев сыграл Валентина Борисевича, бывшего заведующего лабораторией Института ядерной энергетики: «Мы Чернобыль не забыли, мы его не поняли. Что дикари могли понять в молнии?»). Кажется, никто из бравшихся за постановку «Чернобыльской молитвы» не избежал исповеди Игнатенко – как и истории Николая Калугина, где про дверь родного дома и смерть семилетней Кати; Егоров, вроде бы, не оригинальничает, берёт самые ударные главы, но звучат они так, как никогда прежде.
Я не раз отмечал – как теперь понимаю, ошибочно – интонационную однородность текстов Алексиевич, мол, только скорбь и плач. Егоров и актеры Никитинского уничтожили моё заблуждение; монологи Игнатенко и Ларисы З., матери девочки, родившейся «живым мешочком» – страшные тексты, которые Татьяна Солошенко и Марина Демьяненко играют с редкой бытовой правдой.
Одно парадоксальное, почти провокационное комическое включение, придуманное Егоровым, – кавэновский «внутренний антракт»,
преамбула к мужскому «Солдатскому хору» из книги, контрастный переход к историям парней, призванных государством хоронить деревни; героев, вернувшихся на гражданку без почестей и наград, с инвалидностью. Во всех этих рассказах, конечно, нет повода для улыбок, но нет и нарочитого отчаяния.
У спектакля и книги один подзаголовок – «Хроника будущего»; «Мне иногда казалось, что я записываю будущее...», – так завершает Алексиевич единственную главу, написанную от лица автора, «интервью с самой собой о том, почему Чернобыль ставит под сомнение нашу картину мира», монолог о Чернобыле как начале новой истории: «кроме коммунистических, национальных и новых религиозных вызовов, среди которых живём и выживаем, впереди нас ждут другие вызовы, более свирепые и тотальные, но пока ещё скрытые от глаза». Егоров, даже используя в саундтреке радостную советскую эстраду, избегает самой очевидной трактовки «Чернобыльской молитвы» как реквиема по канувшей советской империи, предвестником гибели которой стала авария на АЭС.
Слова «Хроника будущего» у Егорова обретают иное значение: это не про развал СССР, а про завершение рая; хроника универсального и неизбежного будущего.
Никакого, слава Богу, символизма, никаких вычурных библейских аллюзий; но вот возникает жёсткий режиссёрский монтаж – новостного сюжета про Припять, где рождалось по 1000 детей в год, с рассказами о смерти детей; и за этим стыком – непередаваемое на письме ощущение. Утопии не длятся долго; изгнание из рая неизбежно; идиллию чернобыльских деревень и безмятежных трудовых будней Атомограда сожрала радиация. Спектакль же Никитинского во всех, даже самые тяжёлых эпизодах, не про смерть и крах – про волю к жизни. Которая не исчезает и после гибели рая; возможно, наоборот, только после него она, настоящая, и начинается.
© Фотографии Дианы Литвиновой