Интерьер, в котором разыгрывается хроника вымирания дворянской семьи, напоминает «баньку с пауками» – согласно роману Михаила Салтыкова-Щедрина, задающему жестокие неудобные вопросы в неуютном пространстве.
Зал Никитинского театра вмещает не больше ста человек, но для «Головлёвых» и он показался велик – Дмитрий Акриш разместил зрителей там же, где идёт действие, на крошечной сцене, стерев дистанцию между наблюдателями и исполнителями.
Зал скрыт от взглядов стеной, за которой, очевидно, большой мир и свежий воздух. Но сюда, в тесное пространство, где душно пахнет ладаном, он не проникает;
здесь живут Головлёвы, «захудалый» вымирающий род.
Его история рассказана в самом мрачном романе Салтыкова-Щедрина, интерес к которому не убывает и спустя полтора столетия после создания; его часто ставят; среди больших удач – версия Кирилла Серебренникова в МХТ-2005, с Евгением Мироновым в роли Иудушки Головлёва. Инсценировка Дмитрия Акриша – самая лаконичная из всех мне известных; меньше двух часов без антракта, без длиннот, стремительно, на одном лёгком (несмотря на всю тяжесть первоисточника) дыхании; при свете, не позволяющем спрятаться никому;
жёстко – но без нагнетания ужаса,
часто свойственного интерпретациям «Головлёвых» (у недавнего спектакля Канского драмтеатра был показательный подзаголовок «Страшная сказка»).
Салтыков-Щедрин к тому отчасти располагает, выворачивая наизнанку жанр семейного романа, где идиллия перемежается трагедией: здесь же – нисхождение в непроглядную тьму; время отсчитывается по смертям. Первым уходит старший сын помещицы Головлёвой (Тамара Цыганова), долговязый мот Степан (Андрей Клочков) – и надо видеть, как за долю секунды меняется в лице Цыганова, теряет, ошарашенная смертью, властные тиранические интонации хозяйки дома и судьбы и накидывает на плечи блудного мёртвого сына чёрный пиджак – у Акриша покойные остаются на сцене. Сидят себе – младший сыночек Павел (Алексей Савин), внук Петя (Егор Янышев), потом погубленный святошей папашей, и сама, присоединившаяся, наконец, к родным кровинкам Арина Петровна – и смотрят на гнилые земные дела уже без тоски, спокойно и расслабленно, отринув грусть.
Театр умеет стереть грань между нашим и потусторонним миром. В головлёвской тесноте он рядом и не пугает: не кара, но избавление.
Первая ассоциация с придуманным Акришем игровым пространством – вполне ностальгическая: студийный и независимый театр конца прошлого века, место документальных драм и прямого разговора со зрителем;
в Никитинском классический, не адаптированный к современному слогу текст выдерживает эту близость также запросто, как и традиционный психологический стиль игры.
А игра в «Головлёвых» высококлассная; артисты маленького независимого театра (только Цыганова – guest star, из Камерного театра; плюс ко всем вышеупомянутым – Марина Демьяненко и Светлана Медведева в ролях Анниньки и Евпраксеюшки) за несколько лет прошли много разных режиссёрских школ – см. спектакли Дмитрия Егорова, Николая Русского, Юрия Муравицкого. В «Головлёвых» артисты – без страховок вроде расстояния, обычно разделяющего зал и сцену («пусть мы далеки как да и нет»), сложного грима или броских режиссёрских жестов;
наедине со всеми – и при этом на эпическом романном материале;
работают, не стесняясь размашистых действий, тонко соблюдая баланс между размахом и доверительностью.
Вторая ассоциация – банька с пауками; адок Достоевского, отзывающийся в уподобленных паукам и змеям героям Салтыкова-Щедрина.
Но банька-то сакральная:
три сектора зрительских мест расположены так, что игровое пространство похоже на крест. Господа Бога Головлёвы поминают часто, особенно средний сын Порфирий Владимирович, безжалостно и метко прозванный с детства Иудушкой. На этом персонаже держится вся махина «Головлёвых» и их глубинный, болезненный и неудобный русский вопрос – о почти прозрачной черте между святостью и кошмаром.
От того, кто и как возьмётся за Иудушку, зависит успех любой попытки перенести тёмный эпос на сцену.
У Акриша Иудушку играет худрук Никитинского театра Борис Алексеев; актёр – национальное достояние; таких – единицы.
Порфирий Головлёв традиционно почитается самым чудовищным героем русской классики: лицемер, за уменьшительно-ласкательным, елейным говором которого – «маслице в лампадку, свечечку Богу» – сущность монстра. Говорит-то всё как по свящёнными словами писаному, сплошное благонравие, ни ропота против Господа, ни непочтения к старшим; только что ни делает, всё во зло; стяжатель, предатель, мерзавец, мелкий бес; проблема оценочных суждений, что благолепие этого создания – не маска, напяленная негодяем из рациональных соображений.
Алексеев создаёт сильнейший, ускользающий от однозначности гротеска образ; оборотничество – его основа; очевидная монструозность зиждется на абсолютной уверенности в безгрешности. В этой работе нет шаржа или сатирической отстранённости; нет и оправдания, возможного, когда сживёшься с чудовищем. Алексеев отправляет зрителя в путешествие к «сердцу тьмы»;
110 минут «Головлёвых» – как исследовательская экспедиция, ведомая юрким героем с глазами, в которых и вековой лёд, и опасный огонь;
цель – определить черту, отделяющую показательное добро от гомерического зла.
Победа одной из сторон вряд ли возможна. Но акценты новые «Головлёвы» расставляют чётко:
плата за бездушный (и неплохо окупающийся) морализм – одиночество.
Тотальное, гибельное, не сулящее освобождения и по ту сторону. Страшная, но ни разу не сказка.
