В названии обоих спектаклей – фольклорные персонажи: снежное сказочное создание и чудо-юдо, воспетое в стихотворении Алексея Ремизова. Автор романа «Калечина-Малечина» Евгения Некрасова подарила этот текст своей кикиморе, жестоко выручающей из бед третьеклассницу Катю.
Объединяют спектакли не только фолк-мотивы:
оба и волшебны, и документальны.
Сходства можно множить: «Снегурочка» – второй (после «Жития Спиридона Расторгуева») няганский спектакль Филиппа Гуревича, «Калечина» – второй (после «Звёздного часа по местному времени») няганский спектакль Сойжин Жамбаловой (почему они – постановщики – возвращаются, понимаю: в Няганском ТЮЗе такие артисты, что если бы режиссёром был я, только тут бы и ставил). «Снегурочка» своей «островской» частью напоминает оперу – по режиссёрскому методу (подробно высказался здесь), у Жамбаловой музыкальность – в основе любого спектакля (даже если это – как «KOREA 03» – многофигурная социальная драма без лишних нот). И старт «Калечине» дают скрипка будущей Кикиморы – Юлии Барановой – и полу-рэп, сочинённый самой Сойжин (на музыку брата, композитора спектакля Дахалэ Жамбалова). «У меня в детском саде была воспитатель, Зоя Иванна, ей не нравился мой диатез, да и мне он не очень-то нравился, это был 92-й, время отстой, холодильник пустой...». К девяностым я с любовью, но даже расхождение в оценке великого десятилетия не мешает мне признать – крутое начало, бронебойная энергия; перед такой не устояли бы и сжимающие сцену бетонные стены в орнаменте колючей проволоки (художник – Надя Скоморохова).
Речитатив сменяется напевным рефреном: смена регистров,
переход от дольнего к горнему, от сиюминутности к эпосу, через лужи, по которым топает на урок школота, к мифу – know how Жамбаловой,
редкое режиссёрское знание. Забегая вперёд (но не убивая интригу), скажу, что в самом рискованно болезненном эпизоде – когда маленькая героиня, девочка Катя, попадает на замызганную дачу, где царствует мошенник, уголовник и совратитель дядя Юра, Сойжин заменяет предписанный первоисточником жирный реквизит (Юра жрёт курицу) на жемчуг и виноград. У другого режиссёра вышло бы претенциозное эстетство, здесь – присутствие мифа. И не нужно буквальных расшифровок; где – Юра, а где девственная белизна жемчуга и символическая жизненная сила виноградной лозы; это – жест режиссёра-художника, вызывающий и гипнотизирующий.
«Калечина-Малечина» – инсценировка одноименного романа Евгении Некрасовой (которой – сужу по спектаклю Марины Брусникиной «В кольцах» – с театром везёт), и жуткой, и ласковой современной сказки. Про третьеклассницу Катю, которой катастрофически не везло – ни в школе, ни дома. Потому что Катя витала в облаках – и математические формулы путались в её голове, и стихи не складывались в столбик, и петли для навязанных уроком труда варежек ложились криво – настолько, что злая классная Вероника Евгеньевна (Александра Кожевникова или Анастасия Исайчик) мечтала отправить Катю в страшную школу на улице Савушкина – для отсталых, на позор родителям (в моём составе – Марина Дроздова и Илья Чан). Одноклассники Катю шпыняли – и ладно бы только bad boy Сомов (Ильнур Мусин или Мирон Слюсарь) и его шакалята-«подсомовцы» (в спектакле из всей банды остался один, зато какой – Панкратов в исполнении Василия Казанцева). Но и лучшая, вернее, единственная подруга Лара (Анастасия Крепкина) тоже предала, запав на харизматичного негодяя Сомова. Катя от такого беспросветного отчаяния уже включила газ на плите, но спасла – и раз, и другой, и третий – невесть откуда забравшаяся в современную многоэтажку Кикимора.
Я не знал, как её представят, рассчитывал либо на куклу, либо на анимацию; не угадал; Кикимора – живая;
девушка со скрипкой, разрезавшая саундтрек спектакля «Похоронами куклы» Чайковского. Юлия Баранова обращается в домашнюю нечисть без гротеска и ужимок, с использованием минимального реквизита; но вот она, часть тёмной силы, что совершает благо; и это – одна из творческих и мистических удач няганской «Калечины».
Помянутый выше припев рэпа-эпиграфа – «Трудно быть невыросшим»; он определяет суть по-хорошему тюзовского – честно адресованного юному зрителю – спектакля. Да, 1990-е, которые честит Жамбалова, к самой «Калечине» отношения не имеют: всё происходит сегодня; детки хоть и ходят в напоминающей советскую школьной форме, но в руках – смартфоны. Рэп же – именно эпиграф, отсылка режиссёра к собственной биографии, к той её части, когда ты – ещё ребёнок; пока «невыросший». С ума сойти, насколько ёмок этот неологизм Некрасовой; по мне, уровня Кадзуо Исигуро – если проводить литературные аналогии. Инсценировка – возможно, чересчур подробная, но ладная и в переводе единого словесного массива на реплики-диалоги, и в создании визуальных образов. Телевизор, в который пялится отец Кати, оборачивается чёрным окном в непроглядную ночь;
школьная доска – пыточный инструмент для Кати – может быть и неумолимым прессом-давилкой, и смертоносной машиной, погребающей катиного мучителя Сомова.
Флэшбек в пионерлагерное прошлое Кати (кто читал роман, не забудет) – как балет в барочной опере; отдельная интермедия, смягчающая непристойность происходящего озорным юмором. «Свободная невесомость», в которой пребывает Катя до прихода родителей – не пустой звук, фолк-хоровод, древний танец с косами, сверхскоростной полёт из панельки в доисторический космос.
Самая же сильнодействующая смена регистра – когда литература буквально уступает место жизни: в сказку Некрасовой вторгаются короткие, но обжигающие исповеди артистов.
В придуманной «Калечине» диктаторша Вероника Евгеньевна пускает подопечных в насильственный вальс, в настоящем театре хулиган Панкратов (он даже опасную Евгеньевну не страшится простебать Евгеньевичем) перестаёт быть хулиганом Панкратовым и становится собой, Васей Казанцевым, который делится воспоминаниями из детства – о стыдном опыте унижения слабых и первом осознании смерти; и стены превращаются в экран, на который проецируется видео, поймавшее повседневную жизнь актёра. Свои слова-признания будут почти у всех исполнителей; рассказ Ильи Чана про день счастья – когда навещал отца в тюрьме – до мурашек; да, собственно, не только его рассказ. Многие – о столкновении с жестокостью (и проявлении её), все – об уязвимости, которой в «Калечине» не боятся и не стыдятся. Это мощнейший документальный театр – внутри театра фантазийного.
А теперь – смена регистра внутри текста: при всех тёплых, а где-то и восторженных словах, написанных выше, должен признать, что глобально отношения с «Калечиной-Малечиной» у меня не сложились. Из-за полярного с режиссёром и актрисой Марией Васильевой понимания главной героини. Катя у Некрасовой, конечно, не аутистка – как героиня Васильевой в «Снегурочке», но точно чужачка, изгой, человек-«мне не место в этом мире». Катя умела сочинять удивительные истории про водяные разводы на потолке и бродячих собак, но оценить её ранний писательский дар могла только изгнанная из пионерлагеря учительница (на сцене не появляется); для всех (и для самой себя) Катя – объект насмешек, двоечница-неудачница. И смелые повелительные интонации Катя заимствует у родителей только после встречи с Кикиморой; и силу вкупе с везением получает от этого, то ли воображаемого, то ли действительно наведавшегося из сказочной бездны друга.
Такая Катя в книжке; Катя на сцене – нечто совсем другое.
С порога заявляет, что, если бы была стэндапером, держала бы в руках не скакалку, а настоящий микрофон. На школьной перемене азартно играет с одноклассниками – включая, прости господи, Сомова – в фривольный «арам-шим-шим».
Криком кричит – и не надрывается; не робеет, не смущается.
Какая угодно эта Катя – громкая, резкая, наглая – только не уязвимая; скорее, наоборот, неуязвимая. И неизменная от первой до последней минуты. Зачем с ней так поступили, не понимаю. Разве только для того, чтобы другие девочки – да и мальчики – брали пример; театр же – урок жизни поценнее многих обычных. В таком случае, поддерживаю. Юные зрители, не бойтесь ничего! Даже школы на Савушкина.
