Драма Антона Чехова, написанная в 1887-м году для Театра Корша, обрела новую жизнь в старых стенах.
Чеховский Николай Алексеевич Иванов – «непременный член по крестьянским делам присутствия», то бишь, канцелярская крыса, штатный чиновник министерской организации, – живет с женой Анной Петровной, сменившей ради брака и веру, и данное при рождении имя Сарра, оттого проклятой родителями. Анна медленно, но верно умирает от чахотки, доктор Львов настаивает на срочной поездке в Крым, Иванов – сам в долгах как шелках – отвечает: «Чтобы ехать в Крым, нужны средства. Допустим, что я найду их, но ведь она решительно отказывается от этой поездки...»
В спектакле Театра Наций Анну съедает рак, доктор рекомендует не Крым, а заграницу, Иванов ссылается на отсутствие средств и добавляет, что в отпуск его никто не отпустит: новый герой работает в офисе, по профессии – архитектор, прописан в среднестатистическом провинциальном городе десятых годов XXI века, отсюда и изменения в оригинальном тексте. Впрочем, они минимальны.
Для того, чтобы драма, написанная Чеховым в 1887-м году (по заказу Театра Корша, ставшего сейчас Театром Наций), превратилась в современную историю, не понадобилось никаких насильственных действий, оказалось достаточным «всего лишь» перенести её в современную среду, дотошно выстроенную на сцене художником Олегом Головко, постоянным соавтором Тимофея Кулябина.
И даже крик совы, так досаждавший чеховской Анне Петровне, остался – как сюрреальная деталь, существующая, возможно, только в помраченном болью сознании Анны (в обычном городе N, где и зоопарка-то нет, совы возможны только в виде надувных игрушек), как ирациональная и страшная финальная точка спектакля.
Но Кулябин не только возвращает классической пьесе актуальность – это как раз не новость; и относительно недавние «Три сестры» в постановке Льва Додина звучали как новая драма без всякого внешнего осовременивания; классика на то и классика, чтобы (в отличие от людей) не стареть и не умирать.
«Иванов» служит Кулябину медиатором для воссоздания на сцене сочного среза реальности – так точно, что любой документальный спектакль отдыхает; на зависть российскому кино.
«Иванов» – посредник между Россией наших дней и Россией вечной, меняющей фасоны и прически, но не меняющей нутра. Здесь от новой попсы «Боже, какой мужчина» до старой «Парней так много молодых на улицах Саратова» – один шаг, здесь испокон веков, входя в дом, снимают уличную обувь, и никакой квартирный вопрос никого никогда не испортит и не улучшит.
Впрочем, сам заглавный персонаж мог появиться в любой стране и любом тысячелети.
«Не злодей и не ангел» Иванов (Евгений Миронов) страдает от угасания чувств; равнодушие к жене (Чулпан Хаматова) – симптом глобального состояния, когда всё опостылело; и на страсть юной Шурочки Лебедевой (Елизавета Боярская), дающую соседям такой роскошный повод для сплетен и пересудов, он откликается будто через силу – не столько по морально-этическим принципам, сколько от мучительной, беспросветной усталости. В чем её причина?
Злой и умный Чехов устами героев подсказывает очевидные трактовки, остающиеся в нашем интерпретаторском лексиконе по сей день, – и тут же сопровождает их беспощадным комментарием.
Вот друг, собутыльник, заимодавец Лебедев (Игорь Гордин) утешает: «Знаешь что? Тебя, брат, среда заела». И получает в ответ резонное: «Глупо, Паша, и старо. Иди». А вот, пожалуйста, и авторефлексия с мгновенным её разоблачением: «Я умираю от стыда при мысли, что я, здоровый, сильный человек, обратился не то в Гамлета, не то в Манфреда, не то в лишние люди... сам черт не разберет! Есть жалкие люди, которым льстит, когда их называют Гамлетами или лишнимим, но для меня это – позор!» Нет, герой Миронова точно не заслуживает такого позора, как уподобление опостылевшим «лишним». И расхожий штамп «кризис среднего возраста» неуместен – глупо, старо.
Смешной и безысходный «Иванов» – про конечность жизни; Кулябин как мало кто другой умеет транслировать это трагическое ощущение. И в новом спектакле у него – грандиозный единомышленник, Евгений Миронов, который способен играть даже спиной.
Собственно, в начале второго действия он почти не обращается к залу, но одним присутствием заставляет физически ощутить неуют, неприкаянность, чужеродность. И не потому, что он один такой тонкий, умный и лишний в «пустой и пошлой среде», как выражается неприятный резонер Львов (Дмитрий Сердюк).
А среда – что среда? Нормальный коллективный герой.
«Зверинец»? Да помилуйте, обычные люди. На сцене – никаких кривых зеркал (те, что есть, – тусклое, мерцающее слабым, словно нездешним светом во втором действии, и огромное, будто вросшее в зеленую стену дворца бракосочетаний, бесстыдно отражающее нелепых и трогательных «брачующихся» – в четвертом). Ну, есть немного намеренного шаржа в уморительной подготовке Авдотьи Назаровны (Ольга Лапшина) к обряду бракосочетания – чеховская «старуха неопределенной профессии» стала вполне еще бойкой бабой из ЗАГСа.
В остальном – люди как люди, класс мещан; и новому «Иванову» жанровое определение «Мещанская трагедия» подходит лучше, чем «Коварству и любви».
Кулябин придумал потрясающее начало второго действия – от первого его отделяет не антракт, но совершающаяся на глазах у зрителей смена декораций (антракт, если что, между вторым и третьим действиями четырехактной пьесы). Этот слом работает и сам по себе, как художественный прием. Вроде, ничего особенного, подумаешь, техническая перестановка, но цепляет, почти ранит. Вот только что выбегал нервно курить на балкон Иванов, суетился пройдоха Боркин (Александр Новин), шаркал по прихожей дядюшка Шабельский (Виктор Вержбицкий), и Анна-Сарра прежде, чем обреченно броситься вслед за мужем в веселый дом Лебедевых, доставала из духовки рыбу – не с пустыми же руками в гости. Вдруг – затемнение, слаженный выход монтировщиков, и нет никакого панельного дома: так же просто если не рушатся, то радикально меняются человеческие судьбы.
Но вернусь к началу второго действия пьесы. За считанные секунды на сцене вместо заурядной квартирки Иванова – обеденный зал в загородном доме; зажиточные собрались. Выпивают, закусывают, разговаривают.
Кулябин не спешит «включать» чеховский текст, некоторое время здесь идет жизнь, будто схваченная врасплох, home video реального застолья, пока, наконец, тумблеры воображаемого невидимого пульта не меняют громкость, выводя на передний план заданные драматургом реплики.
Это неторопливое погружение в застольный русский мир напоминает метод выдающегося румына Кристи Пуйю, автора «Сьераневады», фильма, превратившего микрокосм бухарестской квартиры, где на поминки собирается толпа родственников усопшего, в космос. С румынским кино «Иванова» приходится сравнивать исключительно из-за того, что российское давно потеряло связь с реальностью; но есть и наш аналог, не прямой, конечно, хотя иногда дословно совпадающий. Это великая «Маленькая Вера», возможно, лучший фильм о России сегодня и России всегда – и спич пьяненького Лебедева «Нынешняя молодежь какая-то, господь с нею, кислая, переваренная... Ни поплясать, ни поговорить, ни выпить толком» складно рифмуется с воплем отца Веры «Что ты за мужик, я не пойму, ни поговорить с тобой, ни выпить».
Важно, что новый «Иванов» – традиционный, драматический без приставки «пост», театр, опровергающий вполне прогрессивное мнение о невозможности такового сегодня. Честный «зрительский» спектакль. С осмысленной и слаженной игрой – будто речь не о проекте с участием артистов из разных коллективов, а о существующем десятилетиями утопическом «театре-доме». Новая жизнь традиции. И тоже, в каком-то смысле, пример вечной России – в лучших её проявлениях.
