Год назад латвийский режиссер Элмар Сеньков поставил на Малой сцене «Гоголь-центра» крутой психологический экшн «Демоны». С «Мизантропом» Сеньков выходит в большую форму, но самыми удачными моментами вновь оказываются самые интимистские.
Для тех, кто Мольера не читал, скажу про сюжет. Заглавный герой пятиактной комедии – дворянин Альцест, правдоруб, у которого нормальное для порядочного человека отвращение к лицемерию приобретает болезненный оттенок:
живет он по принципу «компромисс – не для нас», всегда сердит, негодует и обличает, слова доброго от него дождаться сложнее, чем от скупого – подаяния;
и жажда идеала оборачивается патологическим неприятием всего сущего. Не удивительно, что врагов у Альцеста больше, чем друзей; с одним он ведет судебную тяжбу, другого – влиятельного Оронта, осмелившегося рифмовать, – наживает уже на наших глазах, в начальных сценах, высказав в лицо всё, что думает о сонете, написанном негодным пиитом. Удивительно, что влюблен такой принципиальный человек – как и большинство окружающих его светских хлыщей – в ветреную красавицу Селимену. Она бы и рада ответить взаимностью, но уж больно склочен молодой человек. К Альцесту же неравнодушны сразу две барышни, сестра и подруга Селимены – но его беспокойное сердце отдано Селимене; о, горе, горе...
Для спектакля в «Гоголь-центре» сцену – впервые в истории этого театра! – оснастили красным занавесом. Что не должно вводить в заблуждение: время действия – современность, герои читали и Мольера, и его последователей, оттого не стесняются прямо сравнивать Альцеста с Чацким (они, правда, двойняшки; и «Мизантроп» волей-неволей перекликается с оперой «Чаадский», которую Кирилл Серебренников поставил в «Геликоне»). Явление первое, в котором Альцест встречается с приятелем Филинтом, происходит в телестудии: Филинт ведет ток-шоу, где Альцест – гость. В отличие от недавнего «Мизантропа» в «Комеди Франсез», деликатно перенесшего текст XVII века в современность,
наш «Мизантроп» кондового реализма чурается: его театральная стихия то и дело вырывается на дикое поле сюрреалистической травестии;
фоном для разборок героев может служить ожившая картина Ольги Тобрелутс и мультипликационная псарня; костюмы – вырви глаз; Альцест устраивает ядерный перформанс, нарядившись в меховое платье и исполняя ернический рэпчик украинского насмешника Mortal Squirt «Я в кайфе»; гипертрофированно гламурный теннис – любимый досуг золотой молодежи, к которой герой принадлежит и которую он проклинает.
«Это невыносимо, Лопухин, ты стал какой-то мизантроп», – так в великом фильме «Сто дней после детства» говорил удачливый красавчик Лунёв своему однокласснику, которому не повезло в любви. «Какой есть», – отвечал саркастический Лопухин, а потом спрашивал у своего субмиссивного приятеля Лебедева: «Ты не знаешь, что такое мизантроп?» Тот не знал, но посоветовал заглянуть в энциклопедию Брокгауза, «в золотых корешках».
«Миазм, мигрень, мизантропия», – долистывал Лопухин до нужного слова и брезгливо отшатывался от искомого определения: «Нелюбовь, ненависть к людям».
У пьесы Мольера в одном из русских переводов есть подзаголовок «Нелюдим»; Мольер же перепевал древнего грека Менандра с его «Брюзгой» – тоже хорошее словцо, чтобы прижучить раздражающих обличителей. В образе Альцеста Мольер вывел не то, чтобы идеал положительного героя; он, конечно, замечателен, и его одна, но пламенная страсть достойна большего уважения, чем наваждения «Скупого» или «Тартюфа». И всё же цена правде без сострадания – копейка; голос автора и разума в оригинале принадлежит, скорее, Филинту. В самом начале спектакля, когда Филинт корит приятеля «Мне в этом видится не искренность, а хамство», хотелось бы с ним солидаризоваться, если бы Филипп Авдеев не играл такого гнусного типка, шаржированного светского хлыща, еще и избалованного телевизионной славой; кто-то сравнивал с Дудём – вроде, не похож ничем, кроме способности радостно, с нарочитым вниманием, впериваться взглядом в визави, не забывая про объектив камеры. Нарцисс и плут, слишком искусственный, чтобы быть обаятельным.
Альцест Александра Горчилина – надменный, умный, красивый и злоб сноб; слишком нервический и переживающий, чтобы счесть его мудаком.
Под стать умной, красивой и злой Селимене (Екатерина Стеблина), по не слишком ясным причнам потакающей свите гротескно недалеких воздыхателей (Георгий Кудренко, Иван Фоминов). Дуэт этих моднящихся маркизов (которым светит обращение в гей-пару) так жалок, что даже напыщенный тупица Оронт (Илья Ромашко; в другом составе – Один Байрон) выглядит королем, способным увлечь злую девушку. Не лучше и наперсницы Селимены: кузина Элианта (Ян Ге) и подруга Арсиноя (Александра Ревенко), одна – кривляка, другая – ханжа, что, в общем, тоже вид кривляния. Спектакль Сенькова – поэма без героя; тут и не обладая строгим нравом Альцеста, возопишь.
Имя Быкова, остряка раблезианских масштабов, – стопроцентный коммерческий ход; заманить на Мольера в классическом переводе – сложно, на Мольера «в переводе» Быкова – проще, чем на «Гражданина Поэта»: там один Ефремов отдувается, а тут – команда великолепных актеров; музыка, танцы, гормональный взрыв. Отношение к новому «Мизантропу» во многом зависит от того, как вам текст. Я надеялся, что в рецензии буду к месту и не к месту цитровать Быкова, упиваясь и делясь его остроумием и актуальностью. Процитирую, да, но немного (из вступительного диалога-интервью Альцеста и Филинта) и не без неловкости: «Вы гнусный конформист, притворщик, плут и лжец. – За что мне это все? Откройтесь наконец. – Да вы же только что, я вам напомнить смею, кидались тут при мне прохожему на шею, крича, как счастливы узреть его сейчас! А чуть он отошел и я спросил у вас, кому вы рады так, небрежно отвечали, что тыщу лет его уж не встречали и имени его не помните... – Альцест! Ведь это не обман! Ведь это не инцест! Не кража, не разбой и даже не харрасмент, простая вежливость, с чего вас так колбасит?»
Диссонансное соседство старомодных «узреть» и «не смею» со столь же неуместным, бесполезным ископаемым из сленга 1990-х «колбасит»; банальное остроумие; каэспешный юмор; рифма же «харрасмент – колбасит» – всё равно, что «Быков» и «какал».
Впрочем, воздержусь от стихов, дабы не быть уподобленным Оронту. У Быкова же вместо легкой современной пьесы вышел неповоротливый гомункул, резонерствующий так, как Мольеру и не снилось. Текста много, он доминирует над действием, подавляет его, иногда сводит на нет – и спектакль превращается в вялотекущее talk radio. Хотя Сеньков по-разному – то мюзиклом (музыку Дмитрия Жука исполняет маленький ансамбль на сцене), то фарсом – постоянно стимулирует шоу. К чести актеров «Гоголь-центра», они даже вот такое умеют произнести достойно, живо и, насколько это возможно, интересно. Но одно лишь слово «Тварь», которое Альцест-Горчилин выводит у себя на груди (в момент полного разочарования в Селимене; кстати, линию с тайным письмом, попавшим в руки горе-любовника, Быков провалил – с письмом тут просто непонятка; о каком вообще письме в век электронной почты речь?), действует сильнее всех потоков быковского ямба; это и вербальный, и визуальный жест, в котором агрессия и беззащитность – родовые черты Альцеста – слиты неразрывно.
Что до актуальности, то да, в тексте фигурируют и домашний арест, и неправедный суд; и Родина; текст Быкова, вроде как, выпячивает незименность человеческой природы и конфликтов; вот, дескать, посмотрите, со времен Людовика XIV ничегошеньки не изменилось.
Ну, как не изменилось? Во Франции-то уж точно стало получше; да и в России, где в 1660-е, пока французы освистывали не приглянувшегося им «Мизантропа», лаптем щи хлебали, кой-какой прогресс произошел. Пусть власть всё ещё щедра на беспредел – спектакль вышел во время абсурдного судебного процесса над худруком театра Кириллом Серебренниковым и административной командой проекта «Платформа»; Серебренников больше года находится под домашним арестом, но работает в немыслимых условиях; это подвиг – хотя черт бы побрал тех, кто на все эти подвиги вынуждает.
Природа же человека и характеры, да, неизменны; и частная, внесоциальная сторона, – то, что Сенькову интереснее всего. Лучшие сцены спектакля посвящены отношениям Альцеста и Селимены; мастерство Сенькова расцветает на территории тонкого психологического театра, вдали от топорной сатиры и аляповатого варьете. Финальный эпизод – неудавшееся примирение в аэропорту (художник – Владислав Огай), под нависающим как дамоклов меч электронным табло с информацией о вылетах – очевидно, в никуда, земли-то обетованной нет. Здесь и невозможность побега, и обреченность любви; и никто в этом не виноват, нечего на Оронта или Родину пенять.
