И пять выводов, к которым приводит их просмотр.
1. «Практика» обречена на вечную молодость
«Практика», 13 лет назад замышленная Эдуардом Бояковым как форпост нового и прогрессивного, остается такой и сегодня, когда сам отец-основатель превратился в агрессивного ретрограда. Театр, худруком которого минувшей осенью стала Марина Брусникина, сотрудничает сразу с тремя независимыми командами: Мастерской Брусникина, Мастерской Олега Кудряшова и «Июльансамблем», в который объединились недавние студенты Виктора Рыжакова из Девятой студии МХТ. Посмотреть подряд их спектакли – самый верный способ узнать (почти) всё о современном молодом театре. Если вам недосуг искать открытия в студенческих аудиториях и на учебных площалках, добро пожаловать сюда: здесь играют уже профессионалы, но ещё совсем юные, то есть, смелые, свободные, открытые к экспериментам артисты. Они работают с режиссерами-новаторами, осваивают современную драматургию и ставят затейливые опыты над классикой.
«Несколько разговоров о», поставленные Тадасом Монтримасом с «Июльансамблем», основаны на пьесе литовского драматурга Текле Кавтарадзе – ей всего 28, она немногим старше актеров и пишет от лица их ровесников, парней и девушек только-только вступающих в самостоятельную жизнь.
Немецкому драматургу Паулю Бродовски – его «Дождь в Нойкёльне» Полина Золотовицкая поставила с «кудряшами» – целых 38 лет; впрочем, по европейским меркам он ещё вполне молодой; и в его берлинском обозрении слышно эхо рейвов.
А «брусникинцы» Василий Буткевич и Мария Крылова вместе с режиссером Данилом Чащиным взялись за абсолютного «старика» – самого одиозного из русских классиков Леонида Андреева (1871-1919). Однако шесть его рассказов в пьесу «Смерть и чипсы» превратила наша современница Юлия Поспелова (в МХТ Чащин остроумно ставил её маленький ностальгический текст «Лёха...»). Герои здесь только с виду из старой России; и трек хип-хопера Элджея «Эй, гайс, у меня всё найс» звучит убедительным ироническим комментарием к вневеременной теме подросткового смятения и его крайней точки – суицида.
2. Театральное будущее – за «мультиинструментализмом»
Резиденты «Практики» на равных со словом и телом; границы между театром пластическим и драматическим в их спектаклях просто нет, что для извечно логоцентричного русского театрального искусства большой шаг вперёд. В крошечных пространствах (даже главный зал «Практики» вмещает не больше сотни зрителей, а «Смерть и чипсы» играют на Малой сцене, где мест вдвое меньше), рассчитанных, казалось бы, на аскетизм читки, молодёжь не столько рассказывает, сколько показывает тексты, делает визуально эффектный театр, с замечательной раскованностью используя самые разные техники.
В «Смерти и чипсах» есть анимационные фильмики, прослаивающие действие, связывающие новеллы между собой (видеохудожники – Мария Алигожина и Алексей Ермолаев) – и это не просто дежурное использование видеопроекции, не оживляж, но часть художественного мира, осознанно инфантильная виньетка, контрапункт к зловещему содержанию. Мультики здесь – сродни чипсам, разбросанным по стеклянным аквариумам с электронными светящимися табличками «Выход» (это же как раз про поиск выхода – в небытие или всё таки в жизнь); они также вписаны в сценографию Дмитрия Разумова, как этот хрустящий пустяк, фаст фуд для фаст лайф. Кстати, в плане театральной зрелищности этот незатейливый корм работает отлично: он бросается в глаза своей вопиющей антитеатральностью, его хруст может быть и забавным, и жутким – по обстоятельствам.
А хореографию двух урбанистических ноктюрнов – «Несколько разговоров о» и «Дождь в Нойкёльне» – дополняет холодный неоновый свет. В «Разговорах» (художник – Ольга Пашаева) неоновые трубки танцуют вместе с артистами, складываются в мозаичные картины, рифмуются с «внутренним светом» и «подсвечивают» хрупкость героев; это убедительнее многих психологических «петелек-крючочков».
В «Дожде» же (художники – Александр Леонов и Светлана Васильева) неон – динамичная деталь, создающая образ ночи и города точнее подробных декораций. Здесь герои будто вписаны в рамки-витрины; «я знаю, здесь пройдет моя жизнь, жизнь в стёклах витрин», как пел Цой, на ассоциации с которым «Дождь», впрочем, не напрашивается: в театральном «Нойкёльне» рокерской жилки нет.
3. Европейская драматургия переживает кризис
Пьесы Кавтарадзе и Бродовски выглядят сёстрами-близнецами и напоминают о десятках других склоняющихся к абстракции и эскизности, уже виденных и слышанных текстах, которые не просто пересказать. Это не изъян конкретных сочинений, но некая аморфная волна (Роланд Шиммельпфенниг, Дея Лоэр – вы можете продолжить список в меру своей насмотренности), накрывшая пренебрегающий связными историями современный театр (черт его знает, может, истории ассоциируются с коммерцией и попсой; однако же Робера Лепажа у нас – и не только – так полюбили и из-за его неравнодушия к острым сюжетам, большой сегодня редкости).
Ага, все эти пьесы про одиночество, неприкаянность и некоммуникабельность, поиски смысла и любви – но это общие слова, с деталями же, с конкретикой, с жанром и «мясом» у этих анемичных произведений проблемы. «Несколько разговоров о» – спектакль для восьми исполнителей, среди которых выделяется дивная Варвара Шмыкова, но зафиксировать действующих лиц здесь непросто; кто есть кто, кто кому и кем приходится – всё в тумане. Оригинальное название – «Несколько разговоров о Христе». Не знаю причин, по которым оно было редуцировано (вряд ли из опасения, что вдруг по старой памяти в театр зайдет Бояков и оскорбится в своих новых религиозных чувствах), но, по мне, без этого уточнения лучше: обозначенный Кавтарадзе поиск веры – не слишком явный мотив, одна из туманных примет общего смятения персонажей. Из коллажа монологов внятно выстраивается только образ северной европейской провинции, консервативный полис, в котором юным душам вчерашних школьников тесно и неуютно.
Бóльшую часть текста «Июльансамбль» и Монтримас пускают в записи; взаимодействие «магнитофона» с живой речью – занятный формальный приём, но на непосредственную эмоциональную реакцию лучше не рассчитывать. Слова (включая часто звучащую здесь ремарку «Пауза»), в конце концов, становятся таким же элементом саунд-дизайна, как музыка Алексея Кестнера. И воспринимаются «Разговоры» абстрактным поколенческим полотном, почти балетом в пустом (из реквизита – только уже упомянутые неоновые лампы и картонные коробки, легко структурируемый в пирамиды хлам, простой символ неоседлости). Ну а в балете нормально и без сюжета с фабулой.
«Дожль в Нойкёльне» сюжетно чуть яснее; в подзаголовке «История одной берлинской ночи» даже есть слово «история»; впрочем, это преувеличение. Персонажи, чьи кривые линии жизни пересекаются на злачной окраине Берлина, могли бы быть героями почти фантастического триллера: тут, помимо жлобоватого краут-таксиста, девушки-модели и её ревнивого отца-турка, есть и говорящий лис (в «Практике» он приобрел черты томного трансвестита – вполне в традиции берлинских кабаре). Но нет, определение жанра подсказывает название: это дождь, микс белых стихов на всё те же общие темы – одиночество, некоммуникабельность, поиски смысла. Не очень понятно, зачем это всё нужно – если в глобальном смысле. Зато красиво и трепетно.
4. Русская классика живее всех живых
«Смерть и чипсы» заявлены в афише как «некроромантический трэш-триллер»; многовато слов, однако этот спектакль выгодно выделяется из тройки ориентацией на жанр. (Не триллер, но хоррор! Редчайший гость в театре!) В центре зала стоит черный постамент – возможно, потемневший за давностью лет гроб хрустальный, изъятый из мира сказок портал в то неизвестное, что окружает нас до рождения и ожидает после смерти. Василий Буткевич, Мария Крылова, примкнувший к ним «взрослый» (за сорок) артист Евгений Харитонов (только что сыгравший в «Истории одного назначения» Льва Толстого – сурового критика Леонида Андреева) и виртуоз режиссуры Чащин рассчитывают на наши эмоции. В чаще андреевских страшилок есть поводы и для ужаса (взять хоть «Бездну», где на влюбленную пару нападают бродяги-насильники; рассказ, сохранивший свой шоковый потенциал по сей день; в спектакле его даже чуть приглушили), и для сострадания («Тьма» – о свидании проститутки и революционера – превратилась в пронзительный этюд о прихотливости чувств). А «Рассказ о Сергее Петровиче» превратился в монолог от первого лица, практически стэнд-ап, которым Буткевич бодро перемежает эпизоды – и задаёт верный тон диалога. Здесь про смерть говорят прямо, без абстракций, с конкретикой вынесенных в заглавие чипсов.
5. Молодёжь не любит шутить
Вот короткое видеоинтервью Тадаса Монтримаса, предваряющее «Несколько разговоров о». В нём акцент режиссера забавно делает «церковь» почти созвучной «цирку». Цирк – как раз то, чего не хватает «Разговорам», где всё так возвышенно и «церкви», в смысле, серьёзности, так много, что немного не по себе. «Дождь в Нойкёльне», хоть и не чурается сочных актерских рисунков, тоже предпочитает высокопарность. «Смерть и чипсы» же выглядят в этой компании самым несерьёзным предприятием – с их хохмачеством на костях классика, Элджеем, чупа-чупсами, мармеладом и мультиками. Но оказываются, в итоге, самым зрелым спектаклем: это молодости свойственны крайности и вдохновенные, на полную катушку, депрессии, а вот «Смерть и чипсы», пусть и вертятся вокруг черного гроба, жонглируют эмоциями всех цветов.
