Совместный проект Электротеатра СТАНИСЛАВСКИЙ и Holland Festival был создан в 2017-м году для большой сцены амстердамского зала Muziekgebouw. Московская премьера спектакля состоялась на фестивале «Территория» в октябре, и теперь «Октавия. Трепанация» входит в репертуар Электротеатра. Чему мы очень рады.
Рим, 62 год нашей эры. Народ бунтует, возмущенный разводом императора Нерона с Октавией и его решением жениться на Поппее Сабине. Нерон отвечает на бунт казнями. Вразумить тирана пытается его учитель Сенека, но сам становится жертвой репрессий. Это исторический бэкграунд оперы, использующей в либретто текст трагедии «Октавия». Но на сцене возвышается голова Ленина в лавровом венке (художник спектакля и создатель чудесно-чудовищной головы – Степан Лукьянов); её подвергшийся вскрытию и оснащённый по последнему слову сценографических технологий череп будет служить красочной трибуной для Сенеки, Нерона и Октавии, партию которой исполняет целый женский хор ансамбля Questa Musica. Явлением ленинской головы и включением в либретто эссе Льва Троцкого о Ленине Юхананов актуализирует античный сюжет мифологией ХХ века. Во вневременном пространстве «Октавии» есть и третий призрак тирании, из времен древнего Китая, где по приказу императора после его смерти всё войско должно было быть похоронено вместе с властителем: на сцене стоят ряды терракотовых воинов, и грозная, и жалкая в силу своей бессловесности и малоподвижности тень тёмного прошлого. Вообще, список свободных ассоциаций, запускаемых сценическим решением, может быть сколь угодно разнообразным. Не уверен, что Юхананов замышлял такую ассоциацию, но я при виде Ленина сразу вспомнил другую знаменитую голову: «Сквозь ночной туман вдали чернеет холм огромный и что-то страшное храпит. Он ближе к холму, ближе – слышит: чудесный холм как будто дышит. Руслан внимает и глядит бестрепетно, с покойным духом; но, шевеля пугливым ухом, конь упирается, дрожит (...). Яснеет; смотрит храбрый князь – и чудо видит пред собою. Найду ли краски и слова? Пред ним живая голова».
Непросто подобрать слова и для спектакля: он медленный, но зрелищный – голова переливается видеокартинами и сверкает глазами, Троцкий является на колеснице, запряженной скелетами кентавров,
на сцене орудует четверка комиссаров в красных шлемах и красном латексе (все костюмы придуманы главным художником Электротеатра Анастасией Нефедовой), их штыки-рогатины уравнивают всех – и воинов-истуканов, и Сенеку, и Нерона.
Музыкальная основа – тоже результат «трепанации», совершённой Дмитрием Курляндским над революционной песней «Варшавянка»: без программки не догадаться, что её начальные такты почти в сто раз растянуты во времени и звучат в течение всего действия (то есть, около 75 минут). При переносе спектакля в Москву сценография и список участников стали более компактными – сцена Электротеатра в разы меньше амстердамской площадки, потому и голова Ленина оказалась редуцированной, и терракотовая армия до России добралась в количестве пары десятков воинов. Вот достаточно объёмный трейлер амстердамской постановки, дающий представление о её размахе. В камерном пространстве «Октавия», конечно, что-то теряет – неоимперский стиль здесь не ошеломляет величием; но, сгустившись до небольшого электрозала, становится более гуманной и доходчивой. Юхананов предваряет спектакль словами о том, что «сегодня всё больше человека: государство больше человека, политика больше человека, войну человек вообще больше не интересует».
Амстердамская версия тоже была «над человеком», московская – соразмерна ему.
В старом спектакле Андрея Могучего «Pro Турандот» трио, явившееся из комедии дель арте, тешило публику размышлениями о том, что такое счастье. Один из вариантов ответа звучал так: «Опера, в которой понятны все слова». В «Октавии. Трепанации» даже пропеваемый текст разборчив, за помощью к субтитрам обращаться нет нужды (хотя они, если что, есть). И текст имеет значение (не меньшее, чем густой электронный саунд Дмитрия Курляндского), особенно в первой трети; арию призрака Агриппины (Арина Зверева), матери Нерона, проклинающей преступную свадьбу сына, и финальный хор Октавии, по сюжету предсмертный, но попирающий смерть, предшествующий наступлению нирваны, можно воспринимать, как абстрактную красоту, не вслушиваясь в каждое слово.
Первая ария – Сенеки (Алексей Коханов): «Фортуна всемогущая, зачем ты мне, довольному своим уделом, лживою улыбкой улыбнулась, вознесла меня, чтобы страх узнать, чтобы с высоты упасть?» Сенека сожалеет об утраченном уединении на скалистой Корсике и скорбит о наступлении нового жестокого века войн, «всех прежних хуже».
«Но вот нетвердым шагом, с видом сумрачным идет Нерон. Страшусь узнать, с чем он пришёл?»
Нерон (Сергей Малинин) отдаёт префекту, одетому как китайский придворный, ужасный приказ. Сенека молит о милосердии, Нерон непреклонен: «уничтожать врагов – вот доблесть цезаря». Их вокальный диалог – как дуэль: «Толпа лежачих топчет – Ненавистных лишь»; Нерон исповедует страх; и сам мучим страхом, ревностью (ревнует народ к врагам, которых не сломить ссылкой, только казнью) и неуверенностью в себе («Довольно ль сил моих, чтоб черни дерзкую приязнь сломить»). Сенека взывает к справедливости. Это – центральный и самый очевидный конфликт; но есть и другой, не такой явный.
Степенность тона Сенеки контрастирует с мальчишески прыгающим, то и дело грозящим обратиться в фальцет тенором Нерона. «Октавия. Трепанация» – не совсем про силы света, сопротивляющиеся тирании;
Юхананов ставит спектакль о мудром терпении, стремящемся усмирить роковую поспешность.
Троцкого, впервые выходящего на сцену сразу за столкновением Нерона и Сенеки, играет драматический актер Юрий Дуванов, петь ему не приходится. Я позволю достаточно обильную цитату его прозаического текста – в ней тоже о дрожи нетерпения, терзающего фанатиков власти: «В Лондон я приехал осенью 1902 г., должно быть, в октябре, ранним утром. Нанятый мною мимическим путем кеб доставил меня по адресу, написанному на бумажке, к месту назначения. Этим местом была квартира Владимира Ильича. (...) Дверь мне открыла, насколько помню, Надежда Константиновна, которую, надо думать, я своим стуком поднял с постели. Час был ранний, и всякий более опытный и, так сказать, более привычный к культурному общежитию человек посидел бы спокойно на вокзале час-два вместо того, чтобы ни свет ни заря стучаться в чужие двери. Но я еще был полон зарядом своего побега из Верхоленска. Таким же приблизительно образом я потревожил в Цюрихе квартиру Аксельрода, только не на рассвете, а глубокой ночью».
«Октавия» – давнее увлечение Юхананова; впервые он обращался к Сенеке и комбинировал его с Троцким ещё в 1988-м; тогда спектакль «Октавия» играли на территории московского ЖЭКа. Фрагменты той работы доступны, благодаря видеодокументации одного из представлений. «Октавия» стала последним опытом Театра Театра; в воспоминаниях Юхананова определяет перформанс, как прощание с первым андеграундным этапом жизни.
«Жесточайший диалог» между учителем и учеником, Сенекой и Нероном, стал отправной точкой ритуального действа, которым, как рассказывает сам Юхаханов, «заканчивалось мое обучение, заканчивались мои живые отношения с 80-ми. Пьеса Сенеки и эссе Троцкого оказались теми текстами, при помощи которых я позволил себе излить волну эмоций, накопленную за прошедшее десятилетие»
(комментарии Юхананова к композиции «Октавии» вошли в книгу «От Театра Театра до Сада»).
«Октавия» конца нулевых – что угодно, но не прощание с эпохой. Высказывание, имеющее равное отношение и к недавней, ещё «не остывшей» истории (не случайно родился спектакль в год столетия Октябрьской революции), и к современности, то и дело побуждающей задумываться о происхождении тирании, и к вечности.
Когда Нерон провозглашает «Пусть всё, что вознеслось, падёт», это не только глас зарвавшегося деспота.
Звучит, как парадоксальная версия буддистского взгляда на бренность земного, странным образом предвещающая финальное произрастание Будды из Ленина. Все там буддем.
