Спектакли больших режиссеров – о театре как синониме мироздания. Иногда – вертепе, иногда – святилище. В кинематографе нарциссичный жанр «кино о кино» возник чуть ли не с первых лет существования нового искусства и ныне живет и здравствует в самых разных формах, от чистой комедии до сюрреалистических бесчинств. Современный театр рефлексирует по собственному поводу гораздо реже и как-то однообразнее, главным образом, хорошо написанными пьесами, рассчитанными на сочные актерские бенефисы – вроде «Жизни в театре» Дэвида Мамета или «Костюмера» Рональда Харвуда. Политический аспект в «театре о театре» почти напрочь – во всяком случае, у нас – отсутствует; чуть ли не единственый на моей памяти намек на него возникал в «Театре химер», поставленном Михаилом Бычковым на Литейном.
В Авиньоне-71 показали сразу два весьма далеких от обычных драматических стандартов спектакля о театре.
«Обратите внимание, – предпреждает заботливая девушка из пресс-службы Авиньонского фестиваля, – «Парижан» играют за городом». Забота кажется мне немного чрезмерной – по московским меркам, пространство La FabricA расположено не так уж далеко – не более, чем в получасе размеренной ходьбы от центра. Но для компактного Авиньона, где обычное расстояние от площадки до площадки занимает одну сигарету, это – экспериментальный центр, вынесенный «за скобки», на окраину. Пропустить «Парижан», с моей точки зрения, было бы странно – спектакль поставлен художественным руководителем фестиваля Оливье Пи – по своему же роману. У Пи с Авиньоном давние и добрые отношения – еще в 1997-м его «Лицо Орфея» (тоже по собственной пьесе) открывало фест в Парадном дворе Папского дворца (спустя год спектакль привозили на Чеховский фест, так что московские театральные старожилы могут его помнить); спектаклем окрытия был и «Король Лир» – уже в 2015-м, на второй год руководства Пи Авиньоном. Ну а в России он известен постановкой оперы Дебюсси «Пеллеас и Мелизанда» в Музыкальном театре им. К.С. Станиславского и В.И. Немировича-Данченко в 2007-м и недавними гастролями в Петербурге – в мае 2017-го его «Прометей прикованный. Просительницы» открывал фестиваль «Радуга».
К гастролям «Лица Орфея» текст пьесы был издан отдельной книжкой, содержавшей вот такую аннотацию: «Пи – современный французский драматург, режиссер, актер, философ и мыслитель, а прежде всего он – поэт: в литературе, в театре, в танце...». Насколько я могу судить (кроме «Пеллеаса...» и «Парижан», я видел несколько оперных спектаклей Пи на видео), так-то оно, может, и так, но эта характеристика не подходит Пи из-за своей высокопарной серьезности:
Пи склонен к броским кабаретным ходам, бурлеску и осознанной вульгарности; синоним его стиля – сверкающая пайетка (в одной из сцен «Парижан» разбуянившиеся герои устраивают queer-бесчинства прямо посреди зала, осыпая пайетками зрителей). В автохарактеристиках он подчеркивает свой католицизм и гомосексуальность, отдавая, таким образом, дань и горнему, и дольнему (возрастных ограничений в Авиньоне нет, но афиша «Парижан» просит воздержаться от просмотра натур впечатлительных и несовереннолетних – из-за любовных сцен, откровенно разыгранных полностью обнаженными актерами).
Кроме того, Пи насколько поэт, настолько и саркастичный хроникер социальных нравов: он возглавил Авиньон в 2014-м, спустя несколько лет после увольнения с поста директора парижского «Одеона» – по слухам, из-за спектакля «Адажио», сатирически изображавшего тогдашнего президента Франции Николя Саркози и его министра культуры Фредерика Миттерана. «Парижане» – тоже сатира, среди действующих лиц которой есть и гротескный министр культуры, и прочие чиновники от театра – жирные, нелепые и комично сексуально озабоченные.
Увы, от меня ускользнуло большинство вербальных шуток – английские субтитры в Авиньоне не распространены; они доступны только на нескольких спектаклях с помощью специальных электронных очков, но «Парижане» в это избранное число не входили. Но в языковом барьере есть и свои парадоксальные преимущества – можно сконцентрироваться на собственно театральной форме. Впрочем, Пи – хороший рассказчик, и вникнуть в его размашистую историю – спектакль длится 4 часа 20 минут, не считая антракта, но время пролетает, в общем, незаметно – не составляет особого труда.
В спектакле-романе торжествует добротная повествовательность (кто у нас способен также живо, без нафталина, но и не злоупотребляя абстрактными театральными фокусами, вести долгий и внятный рассказ?).
Его хронометраж диктует стилевую разношерстность – Пи держит внимание почти без сбоев. Легкость в смене декораций (в сценографии постоянного соавтора Пи Пьера-Андре Вайца мобильные блоки парижских домов выстраиваются в разнообразные интерьеры, иногда поворачиваясь на 180 градусов и открывая спрятанные за фасадом квартиры, занавесы-полотна превращают сцену в больничную палату, меняя регистр с фарсового на патетический, расчерченный на квадраты пол приобретает сходство с шахматной доской) сродни легкости в смене масок-ролей: 20 персонажей играют 10 актеров.
Эмильен Диар-Детеф – один из немногих участников спектакля, которому доверена только одна, главная роль – озорного парижского эльфа Орельена, гедониста и карьериста, провинциала, нагрянувшего покорять Париж, где так соблазнительно вакантно место директора Оперы. Французы сравнили этого героя с Растиньяком, и Пи, безусловно, ориентируется на «Человеческую комедию» Бальзака, создавая собственную версию краха восторженного идеализма в нерасположенном к естественности обществе зрелищ. Орельен – театральный драматург и режиссер, молодецки гарцующий к славе; известность любой ценой – оборотная сторона свободы. Бойфренд и антипод Орельена, Люка (Жозеф Фурес) – сумрачный поэт-нонконформист, склонный к депрессии и лишенный тщеславия; по словам Пи, эти герои в равной степени составляют его альтер эго времен покорения Парижа в начале 1980-х.
Орельен и Люка – двуличный центр спектакля, все прочие герои этого бравурного микрокосма – чиновники и художники, чокнутые актрисы и шлюхи под феминистским знаменем, судебные приставы и анархисты-активисты – вращаются на их орбите.
Среда, в которой существуют персонажи, делает спектакль объемной рефлексией о театре – как, своего рода, синониме мироздания, зоне, где высокое невозможно без низкого, роскошь – без сора, любовь – без секса, лирика – без похабщины, «коктейли и бордели» – без религиозной истовости.
В лучшие моменты «Парижане» превращаются в пьянящую игру парадоксов, «жизнь веселый карнавал», за которым – разочарование, старость, горечь, смерть – но и это не конец. Да что говорить, всё изначально заложено в дионисийской природе театра: за смертью бога непременно следует рождение бога.
Орельен и Люка – две инкарнации молодости, одержимой искусством; также и у «Парижан» в Авиньоне нашлась своя «оборотная сторона», «Дыхание» португальского режиссера Тиаго Родригеша, худрука Национального театра королевы Марии II в Лиссабоне. «Парижане» и «Дыхание» сложились в контрастную дилогию, посвященную театру.
Пи – избыточен, эклектичен и «нажорист», Родришеш – сдержан, аскетичен, строг; «Парижане» – подробная инсценировка многостраничного романа, «Дыхание» рождено из импровизаций: в первый репетиционный день Родригеш принес актерам три-четыре коротких текстовых наброска, отчасти вдохновленных общением с реальным суфлером Национального театра Кристиной Видал – с их обсуждения и началась работа.
Наконец, «Парижане» разместились на отдаленной и современной площадке, «Дыхание» – в центре старого города, под открытым небом внутреннего двора старинного монастыря кармелитов (он служит театральной площадкой фестиваля с 1967 года). Но обе постановки с одинаковой уверенностью ставят знак равенства между театром и миром.
Дыхание театра материализуется у Родригеша еще до начала спектакля – в нежном колыхании на авиньонском ветру белых занавесей и будто растущей на камнях травы: пока безлюдное пространство уже живет.
Это определенно старый театр, давно переживший свой расцвет (бельгийский сценограф Томас Уолгрейв вдохновлялся руинами с картин Юбера Робера); в нем непременно должны быть призраки – и кто, кроме пожилой суфлерши, сможет вспомнить их истории? Не знаю, насколько многозначно оригинальное португальское название спектакля Sopro, но его французский аналог Souffle того же происхождения, что и однокоренное слово souffleur. Суфлер – полная, нарочито неактерского вида дама в черной прозодежде, та самая Кристина Видал, поделившаяся с Родригешем своей биографией – ни разу не покинет сцену, и весь текст молодые и подтянутые актеры будут произносить с её подачи, превращая неслышный залу, невесомый, как ветер, шепот в четко артикулированные слова.
Вот актриса (у Родригеша, опять же, по контрасту с Пи, разделившем уйму персонажей между ограниченным количеством исполнителей, одни и те же роли будут переходить от одного артиста к другому) начинает повествование от первого лица – начиная с того, как впервые пришла в театр 14 февраля 1978 года (год, в течение которого при президенте-социалисте Мариу Суарише сменилось три конституционных правительства) и встретилась с его директором за чашкой кофе в соседнем кафе. Дальнейшее – вязь подлинных и вымышленных историй, бережно передаваемых артистами друг другу.
Фигура суфлера здесь равнозначна хранителю-архивисту – или ангелу-хранителю, невидимому ни зрителям, ни артистам свидетелю минувшего, по словам режиссера, «легким и совести театра».
Минималистичные художественные средства, мягкая, нефорсированная подача монологов (а вся драматургия «Дыхания» строится на монологах, адресованных непосредственно зрителю), плавный сомнамбулический ритм рождают сон о театре-доме, театре-жизни, заполняют просторную сценическую пустоту физически ощутимыми воспоминаниями.
«Дыхание» – универсальная вещь, понятная в любой стране (да еще и с отсылками к такому internationally acclaimed автору, как Чехов, чья фирменная печаль пронизывает спектакль). Но, с другой стороны, вряд ли такой спектакль мог бы быть поставлен где-то, кроме Португалии. Страны, подарившей миру кинорежиссера, создавшего самые театральные фильмы на свете – великого Маноэля Де Оливейру.
И непереводимое на другие языки слово saudade – то, что нельзя объяснить и можно почувствовать – сладкую тоску невосполнимой утраты, романтику одиночества, ностальгию, желание несбыточного и томительное ощущение скоротечности счастья.
То, что прячется между словами. В дыхании.
© Фотографии – Christophe Raynaud de Lage; предоставлены пресс-службой фестиваля