Маленькие люди в жерновах озверевшей истории – герои, заимствованные Брехтом из романа Ярослава Гашека для пьесы 1943-го года. Швейк и его друзья-знакомые по-прежнему просиживают в пражском трактире «У чаши», только с пьяными эсэсовцами под боком: Чехословакия оккупирована нацистами. И отправка на фронт грозит даже «дурачкам на периферии»
Брехт, будто пародируя «Фауста» Гёте, начинает пьесу с «пролога в высших сферах» – совещания нацистской верхушки. Баялиев избавляется от свиты, оставляя только главного заводилу, фюрера: кукрыниксовский Гитлер (шарж – самый верный способ для изображения диктаторов любых времён и народов) топает по сложенному из ящиков подиуму (художник Евгения Шутина рассекает сцену деревянными фалангами с пулевыми отверстиями; меняя положение, они напоминают и зигующую молнию, и крест) и повизгивает: «Господа коллеги, поскольку несколько ранее я железной рукой покорил Германию, то на очереди теперь весь мир остальной.
Расстояния нам не помеха, танки, штурмовики и крепкие нервы – вот в чем залог успеха!
Но, пока это у меня не вылетело из головы, отвечайте мне, каковы чувства маленького человека к моей великой персоне? Не только здесь, на отеческом лоне, но также у чехов и австрияков? Везде ли восторг одинаков? Дорог ли я этим мелким людишкам? Любят они меня или не слишком?»
«Людишки» тем временем пьют пиво в трактире «У чаши», которым заправляет Анна Копецка, видная дама, которой не столы протирать, а петь, как Уте Лемпер, в кабаре (именно для героини Татьяны Волковой написано большинство зонгов). «Здесь не место политике» – принцип Копецкой; но, известное дело, ты можешь не интересоваться политикой – она поинтересуется тобой. Чехи-завсегдатаи – торговец собаками Швейк, его друг, фотограф Балоун (Александр Суворов), молодой Прохазка (Александр Николаев), сын мясника, влюблённый в хозяйку – бок о бок с пьяными эсэсовцами (Эдуард Миллер и Тарас Шевченко). Опасное соседство, но Швейк, как дóлжно, не стесняется в выражениях, и про покушение на Гитлера рассуждает так, что одна дорога – в гестапо. Да и когда глаголет исключительно верноподданические сентенции, всё равно – подозрительно;
чувствуется какой-то подвох; не лояльность, а пародия на неё.
Он и «хайль» промямлит по-своему: «Надо говорить не "хайль Гитлер", а "хайтлер"... Тогда сразу будет видно, что для тебя это дело привычное и что ты всегда так выражаешься, даже дома и во сне». Но и в застенках тайной полиции, куда Швейка доставляет провокатор Бретшнейдер (Александр Прошин), остроумец, ловко прикидывающийся простаком, ухитряется заболтать шарфюрера СС Буллингера (Лев Коткин) и выбраться на волю – для похищения немецкого шпица, приглянувшегося шарфюреровской фрау. Главная забота Швейка – его вечно голодный друг Балоун, готовый за солдатский паёк отправиться на Восточный фронт. Но эта чаша в итоге не минует многих...
Швейк Брехта и Баялиева совсем не похож на румяного пузана с иллюстраций к переизданиям Гашека: изящный, хрупкий, меланхоличный персонаж Никиты Исаченкова (в спектакле «Лабардан-с» он – радикально нехрестоматийный Хлестаков);
поминает, что признан медкомиссией идиотом, но если и похож на идиота, то из романа Достоевского.
Олицетворяет тихое сопротивление режиму – со стоически безнадёжной усмешкой. Все «людишки» в спектакле ни на йоту не карикатурны; не герои, не борцы – просто люди, но настоящие – такие же, как в зале; идентифицировать себя с действующими лицами – не проблема (особенно в эпоху боевых действий, когда «за политику» легко прихлопнуть хоть кабак, хоть театр). Артисты «СТИ» – и те, что в театре с его основания, и нового созыва – конечно, уникумы: мало кто способен так держать внимание даже сдержанными разговорами (хотя начало «Швейка» показалось мне всё же слишком статичным – возможно, издержка премьеры; я был всего лишь на втором показе).
Гротескно в «Швейке» изображаются только представители власти – и максимум карикатурности достаётся, согласно рангу и лютости, верховному лидеру.
Гитлер, требующий работать на войну до кровавого пота – роскошная зловеще-комедийная роль Сергея Аброскина; в предыдущей премьере «СТИ» – комедии «Мандат» – Аброскин был как раз вынужденным вертеться на исторических ветрах маленьким человеком, теперь стал несусветным диктатором; а в далёкие уже годы, когда он и постановщик «Швейка» ещё учились на одном гитисовском курсе, в легендарных уже «Мальчиках», Аброскин фантастически играл пса Перезвона. Воспоминаю не для ностальгического умиления: как рифму с немецким шпицем, которого в «Швейке» уморительно играет Сергей Пирняк – тоже из первого набора Мастерской Женовача в 2001-м. И чтобы пунктирно прочертить режиссёрскую биографию Уланбека Баялиева.
Я запомнил его имя с «первого взгляда», со «сцены из жизни захолустья» – чудесной «Поздней любви» по Островскому, ещё студенческого спектакля в Учебном театре ГИТИСа. Помню, возможно, первое обращение к Брехту – боровшиеся с плакатностью оригинала «Барабаны в ночи» в «Et Cetera». Подробно писал о спектаклях Баялиева, поставленных в МХТ в годы, когда театром руководил Сергей Женовач – «Сахарном немце» и «Вальпургиевой ночи». Все (включая совсем не принятую мной в силу её смысловой одномерности «Грозу» в театре им. Евг. Вахтангова) – тщательные, умные, серьёзные, сдержанные (даже бравирующая показным буйством инсценировка Ерофеева). В случае с «Швейком во Второй мировой войне» серьёзный поход играет странную шутку: текст Брехта правда смешной (не настолько, конечно, как у Гашека, но всё же), спектакль – злободневный, горький, величественный, с замечательной оригинальной музыкой (композитор – Иван Волков, новую музыку для зонгов написал исполнитель главной роли Никита Исаченков) – нет, не смешной. За редкими исключениями – дефиле Гитлера, эпизод с похищением шпица – но и те связаны не столько с текстом, сколько с театральной игровой стихией.
Это не упрёк, просто Швейк поставил бы по-другому.
Он, в отличие от Баялиева, сострадающего героям, был бессердечнее. «Простите, это о каком Адольфе идет речь? Я знаю двух Адольфов. Один был приказчиком у аптекаря Пруши, а сейчас он в концлагере; он, говорят, хотел продавать концентрированную соляную кислоту только чехам. И потом я знаю еще Адольфа Кокотку, сборщика собачьего дерьма. Он тоже в концлагере; он будто утверждал, что самое лучшее дерьмо – у английского бульдога. Обоих мне не жалко».
