В спектакле, жанр которого можно легко определить «чёрной комедией», есть – согласно тексту – и разлетающиеся по сцене вставные челюсти, и сюрные часы без стрелок, и утрамбовка трупа в чемодан. Но в абсурдистской повести Женовач находит лирику и мудрость, рефлексию творчества и молитву
Не спешите в зал «Студии театрального искусства» – я совершил ошибку, покинув фойе с первым звонком; знал ведь, что театр Сергея Женовача всегда начинается с вешалки, то есть, буквально, на входе, но вот поторопился. И пропустил поэтическое предисловие, в котором Сергей Пирняк и Нодар Сирадзе проникают в фойе через окно и читают стихи Хармса. Заканчивая, как рассказали те, кто не спешил, каноническим «Из дома вышел человек». «И вот однажды на заре вошёл он в темный лес. И с той поры, и с той поры, и с той поры исчез». С другой стороны, не услышал, и ладно:
про человека кто только ни цитировал,
проекция этого текста на судьбу самого Хармса, «исчезнувшего», умершего в блокаду от голода в тюремной психиатрической больнице, стала общим местом. В самом же спектакле общих мест нет.
Пролог под озорную тапёрскую музычку – немая клоунада, родившаяся из коротенького рассказа про вываливающихся старух, своего рода, хармсовской разминки перед большой «Старухой»: «Одна старуха от чрезмерного любопытства вывалилась из окна, упала и разбилась. Из окна высунулась другая старуха...»; ну да вы, наверное, помните. Постоянный соавтор Женовача, художник Александр Боровский построил подвижную деревянную конструкцию с дверками-створками и оконцами, которые могут и уютно светиться, и тоскливо чернеть.
К зияющему проёму шаркают, хромая и подволакивая дряхлые ноги, бабки в чёрном, старые неуклюжие вороны.
Играют их молодые артисты, которым нипочём кувырок через подоконник. Это, пожалуй, единственный откровенно фарсовый эпизод спектакля, далёкого от привычных постановок по Хармсу – с акцентом на абсурдность происходящего или, как в версии Фёдора Павлова-Андреевича, превратившего «Старуху» в живую скульптуру Степаниды Борисовой «СтарухЫ», на тёмный мистицизм.
Вся эксцентрика, все странности – исключительно театральной природы.
Три действующих лица – Он, Она и, собственно, Старуха – и пятнадцать актёров!
Каждый персонаж удостаивается хорового исполнения, из-за чего проза звучит музыкально, а спектакль неожиданно напоминает «Записные книжки» по Чехову: многоголосьем, монтажом разных текстов Хармса (в повесть «Старуха» метко встроены небольшие фрагменты из других произведений, включая записные книжки), коллажем сцен, не скованных строгой фабулой, комическим кавардаком, оборачивающимся диалогом о Боге (и с Богом).
Он, которого играют восемь артистов, – определённо, писатель-художник, что было бы понятно и без слов, которыми молодой человек признаётся в творческом кризисе; понятно по внешнему виду – в белых мокасинах, лёгких парусиновых брюках, белой рубашке и вязаной «маминой» кофте песочного цвета.
Она, которая появится в жизни героя после похода в магазин за ветчиной и хлебом, будет в светлом платьице-матроске;
я так подробно останавливаюсь на костюмах не только потому, что за ними – акварельный эскиз раннесоветской эпохи (к которой Женовач недавно обращался в «Самоубийце» и «Мастере и Маргарите») и узнаваемые ретро-портреты: богемного обитателя писательского посёлка (или ленинградской коммуналки, где он чужой среди чужих) и девушки-виденья, порхающей даже с авоськой в руках. Цветовая гамма, текстура и фактура – летние, солнечные; Женовач словно не замечает бытовой ужас, разлитый в смешном, но не весёлом Хармсе.
Открыв наугад, натыкаюсь, например, на такой фрагмент: «Я вошел в домовую контору. На столе сидела низкорослая, грязная, курносая, кривая и белобрысая девка и, глядясь в ручное зеркальце, мазала себе помадой губы. – А где же управдом? – спросил я. Девка молчала, продолжая мазать губы. (...) Я вышел на улицу. По противоположной стороне шел инвалид на механической ноге и громко стучал своей ногой и палкой. Шесть мальчишек бежало за инвалидом, передразнивая его походку». Вот всего этого – резких голосов и курносости – в спектакле нет;
спектакль красив, и красив он именно летней ускользающей красотой прошлого.
Это удивляет – история-то про то, как к писателю, мучительно выжимающему из себя непременно гениальный текст («Чудотворец был высокого роста» – дальше не идёт), вваливается гнусная старуха, мучает его и умирает, но не до конца, оставаясь в состоянии «беспокойника» – живого трупа.
И это убеждает.
Конечно, замечает Женовач весь разлитый в повести ужас, но не форсирует его, используя другие приёмы.
И другие тексты: в инсценировку «Старухи» встроен, например, коротенький набросок из хармсовских дневников: «Когда сон бежит от человека, и человек лежит на кровати, глупо вытянув ноги, а рядом на столике тикают часы, и сон бежит от часов, тогда человеку кажется, что перед ним распахивается огромное чёрное окно, и в это окно должна вылететь его тонкая серенькая человеческая душа, а безжизненное тело останется лежать на кровати, глупо вытянув ноги, и часы прозвенят своим тихим звоном: «Вот ещё один человек уснул», и в этот миг захлопнется огромное и совершенно чёрное окно». Про окна в декорации Боровского я не просто так обмолвился.
Женовач ставит этот ансамблевый, быстрый, переливающийся интонациями спектакль, где внятность слова едина с пластикой коллективного актёрского тела, про художника и время. Время не в смысле конкретной эпохи, но глобально, в смысле часов, отпущенных для земной жизни.
Вырывает эти часы из цепких лап старухи-«падали», отдаёт молодым;
не скорбит о быстротечности, предпочитает слезам смех – над всем, что смешило и Хармса, от жажды гениальности до непотребной физиологии. Здоровый смех; знаем, знаем, как всё закончится, «гибель уха – глухота». Но, как в том же «Столкновении дуба с мудрецом», цитата из которого завершает спектакль (и жизнь), «Все это человек выслушал и все же при своем остался. Поплакал чуть. Слезинку высушил и молотком вверху болтался».