Оскарас Коршуновас поставил во всех отношениях современный спектакль не во вред традициям.
Действие начинается с первым звонком:
на сцену выходит Кузьма Котрелёв с видеокамерой – будущий Костя Треплёв, сын актрисы Аркадиной, начинающий драматург, страстно ищущий новых форм в искусстве и безответно влюблённый в грезящую актёрской карьерой Нину Заречную. Следом, в дачно-расслабленной, непринужденной манере, ступает и почти весь ослепительный каст: Дарья Мороз (сиятельная Аркадина), Станислав Любшин (её мечтательный брат Сорин), Игорь Верник (её любовник, слабовольный нарцисс-беллетрист Тригорин), Николай Чиндяйкин (основательный, как клятва Гиппократа, врач Дорн), Александр Семчев (гнусненький хам-управляющий Шамраев), Евгения Добровольская (его жена, всегда грустная Полина Андреевна, безнадежно влюблённая в Дорна), Светлана Устинова (его дочь Маша, без стеснения пьющая от влюблённости в Тригорина) и Павел Ворожцов (мелочный учитель Медведенко, опять же, безнадежно влюблённый в Машу). Все, кроме Софьи Евстигнеевой (в другом составе – Паулины Андреевой) – она играет Нину, и её появление, конечно, невозможно до начала того спектакля, что придумал Треплев.
Все ещё немного в нашей реальности, не действующие лица, но актёры (точнее, актёры, уже играющие актёров, которым сейчас предстоит сыграть «Чайку»). Дарья Мороз вступает с залом в «интерактив», разрешает немного пофотографировать (и просит разместить фото с хэштэгом #ЧайкаКоршун), приветствует коллегу радостным криком «Верник пришёл! Он обычно опаздывает, а сегодня нет», демонстрирует «специальный антиковидный поклон», шутит про «25 процентов». Котрелёв снимает партнёров видеокамерой, крупные планы проецируются на экраны. Пять минут милого дуракаваляния, перемежающего светскую болтовню цитатами из Шекспира, – ворота в «Чайку» Антона Чехова, которая начинается плавно, со светом в зале:
очарование спектакля Коршуноваса – в полустёртой границе между Чеховым и нашим днём, прозаической повседневностью и магической реальностью театра.
Я невольно соврал, написав, что первым на сцене появляется Котрелёв/Треплев. Нет, первым – зрительный зал, отражённый в трёх видеоэкранах (минималистская сценография Коршуноваса и литовской художницы Ирины Комиссаровой элегантно комбинирует хайтек со старомодными гардинами, меняющими цвет в зависимости от тональности разыгрываемых событий). Театр как тот театр, который весь мир, и конкретно этот, Московский Художественный театр, место триумфальной премьеры пьесы Чехова в 1898-м, с чайкой-гербом МХТ на занавесе – одно из ключевых действующих лиц. Легендарный занавес сыграет убитую Треплевым птицу (и в программке вместо названия, написанного привычной кириллицей, – мхатовская эмблема); Треплев не преминет зафиксировать своей верной камерой портреты отцов-основателей, Станиславского и Немировича-Данченко, и портрет отца возрождённого МХТ – Олега Табакова. Но свести объёмную, подробную «Чайку» исключительно к театральной рефлексии не получится;
это не только про вечную игру, но и про обычную, плотскую жизнь.
И если чем московская версия «Чайки» и похожа на камерную, совсем иную по стилю, лишённую всякого театрального антуража вильнюсскую «Чайку», которую Коршуновас привозил на «Балтийский дом» в 2014-м, так это ненатужной современностью, способностью увидеть в героях не «почтенные старые тени», а живых людей; и не в кроссовках с джинсами секрет.
Выше я вскользь упомянул про отношения героев – кто в кого влюблён и о чём мечтает; можно было бы этого не делать, если бы не реакция зрителей на отдельные реплики: кто-то явно столкнулся с чеховской историей впервые.
Для неофитов этот спектакль – просто праздник, феерия любви, ревности и немного коварства, остросюжетный круговорот томительных упований и погибших иллюзий;
спектакль интересно смотреть, даже зная пьесу чуть ли не наизусть, а уж «с чистого листа» и вовсе не оторваться.
Зная несколько десятков других интерпретаций «Чайки», ищешь новаций,
ждёшь, какой необыкновенный эквивалент режиссёр исхитрится придумать авангардистской постановке Треплева –
и даже как бы разочаровываешься, не обнаружив радикальных изменений. Ну да, музыкальной темой Треплева становится готический пост-индустриальный бит Shortparis.
Чуть усилен акцент на почти инцестуальную ревность Треплева к матери, оборачивающуюся едва ли не сексуальным контактом, когда Костя просит: «Мама, перемени мне повязку. Ты это хорошо делаешь». Но ничего такого, что позволяли себе, скажем, Лев Додин, отдавший роль Треплева немолодому артисту Александру Завьялову, или Кристиан Люпа, утрамбовавший три действия в один быстрый второй акт и закончивший спектакль спасительным «хэппи-эндом», оставив Костю в живых, на авансцене со счастливой и небезумной Ниной, у Коршуноваса нет.
Скандалом могло бы обернуться представление Треплева – там, где «люди, львы, орлы, куропатки»: несколько минут до его начала герои проводят в молчаливом ожидании – а именно молчание и бездействие зрители воспринимают болезненнее всего
(у Романа Виктюка в «Заводном апельсине» был самый вызывающий жест по этому поводу – когда нарочито затянувшаяся тишина стала вызывать смешки и комментарии в зале, актёры, не робея, «наехали» на зрителей: что, такие-сякие, не способны выдержать паузу в пять минут?).
Но нет, только тишиной Коршуновас не ограничился, превратил «орлов и куропаток» в рейв, где «мировая душа» Заречная солирует в футуристическом облачении садо-мазо-Аэлиты. И с текстом Коршуновас обращается бережно (как Петер Штайн или Марк Захаров), «отсебятины» – минимум; ну разве что Аркадина, оправдываясь перед сыном за своё поведение, скажет: «Я актриса, я не могу вести себя по-человечески».
То, как работает текст, – камертон качества спектаклей по Чехову.
Одни и те же знакомые слова могут наводить страшную скуку и причинять физическое страдание (когда считаешь в уме эпизоды – сколько их там ещё осталось?), а могут звучать – как это и случилось в МХТ – как самый прекрасный текст на свете, смешной, горький, пронзающий сердце уколами тоски и наполняющий его радостью.
Нынешний худрук МХТ Сергей Женовач – сам из таких «тайных» новаторов, у которого Чехов получается актуальнее любой «новой драмы».
Дело не в старых и не в новых формах, а в том, что человек ставит, не думая ни о каких формах (кроме театральной), ставит, потому что это свободно льётся из его души.
