В основе – повесть Евгении Некрасовой «Несчастливая Москва». Название переменили, чтобы не сглазить, но опасения напрасны – удивительным «Кольцам» гарантирована долгая счастливая жизнь в репертуаре «Практики».
Сопоставьте старое и новое названия – поймёте, не заглядывая в книжку Некрасовой, что речь об опоясывающих Москву топографических кольцах: Бульварное, Садовое, Третье транспортное, МКАД. Круги защиты, кольца власти; в начале повести и в начале спектакля звучат слова про то, что в наибольшей безопасности те граждане, чьим домам повезло быть втиснутым в Бульварное и Садовое, «всем, кто за МКАД – пропадать». Сатирические мотивы в этой московской фантазии, конечно, есть, но на обочине, на выселках; суть – про другое, про жизнь в эпоху бесконечных перемен, не кончающихся с наступлением мнимой стабильности или в насильственную изоляцию.
Немыслимая катастрофа, меняющая тела и умы москвичей, подаётся в романтически-элегическом тоне, и жанр «В кольцах» определяет причудливое словосочетание «лирический хоррор».
«Вот и стало обручальным нам Садовое кольцо» – уже не актуально, осталось в советском прошлом и популярной когда-то песне (другие, из тех же ностальгических лет и тоже о Москве, будут спеты в спектакле; стихи и песни былой советской эпохи разделяют густую прозу «Колец» на главы). В футуристическом измерении Некрасовой и Брусникиной кольца становятся удушающими: на город падают напасти поизобретательнее казней египетских.
Каждому запредельному испытанию – свой день; ужас намертво связан с упоением;
подробности не разглашаю, потому что инсценировка «Несчастливой Москвы» – тот редкий случай, когда за развитием событий следишь с жадным любопытством: что будет дальше, чем закончится?
Рискну предположить, что и те, кто читал первоисточник и знает сюжет, окунутся в некрасовский вымысел как в первый раз: в исполнении актрис Брусникиной слова звучат как музыка. «В кольцах» – своеобразный финал неофициальной «девичьей трилогии», начатой оперой Алексея Сюмака «Мороз, Красный нос» и продолженной «Полем» по Чингизу Айтматову;
текст «Несчастливой Москвы» – как оперное либретто, исполненное переливчатым речитативом,
иногда «приукрашенным» электронным саундом Андриеша Гандрабура.
Присутствует на сцене и «хормейстер», почти незаметно для глаз дирижирующий ансамблем актрис: это Алёна Хованская, музыкальный руководитель большинства мхатовских постановок Марины Брусникиной. Она выделяется из «московского хора» исполнительниц в светлых «рабочих» комбинезонах возрастом и тёмно-синим брючным костюмом. Она начинает повествование стихами Алексея Парщикова («Пыль. Пыль и прибой. Медленно, как смятый пакет целлофановый шевелится, расширяясь, замутняется память. Самолет из песка снижается, таковым не являясь...») и первой «примеряет» роль главной героини – музейного работника Нины, положившей жизнь на популяризацию неназванного классика-авангардиста (не Платонов, но ассоциация близкая, и его «Счастливая Москва» упоминается напрямую).
Хованская передаёт эстафету превращений семерым выпускницам Мастерской Брусникина.
Марина Васильева, Анастасия Великородная, Дарья Ворохобко, Яна Енжаева, Анжелика Катышева, Алиса Кретова, Кристина Якимушкина – пластичные медиумы транслируют гибкий гротеск «Несчастливой Москвы», сплетая слово с движением (хореограф спектакля – Дина Хусейн), точно артикулируя и юмор, и трагизм; в отдельных, требующих мужского участия фрагментах – с помощью однокурсника Алексея Мартынова.
Брусникина не в первый раз адаптирует для сцены совсем не театральные произведения; метод, вроде бы, один – ритмизация прозы, переложение текстового массива на актёрское многоголосье, но к каждому автору Брусникина подбирает свой «аудиовизуальный» ключ, и «двойника» «Колец» не найти в обширном списке её спектаклей. Новая Москва звучит и выглядит по-другому; работу художника Полины Бахтиной не назовёшь иначе, как сценографическим подвигом. Некоренная москвичка Нина снимает ветхую однокомнатную «набекрень-хрущёвку» (зато в ста метрах от Третьего транспортного, ещё внутри последней границы столичной «цивилизации»); из её окон впервые открывается захватывающий вид на апокалипсис.
Нехитрое, казалось бы, дело, вписать однушку в крошечное пространство «Практики»; но квартирка не простая, а волшебная;
окна в ней способны стать телемониторами, стены дышат и оживают, каждый бытовая деталь способна обернуться не тем, чем кажется. Бахтина строит целый «городок в табакерке»; да и не городок, а мегаполис, вселенную; и Брусникина слагает хорал о прекрасном, и яростном, и ужасном, и трепетном мире. А то, что ограничивает его географию московскими маршрутами, так это для доходчивости. Страстной, Чистые, Новогиреево – так понятнее; но далее – везде.
