Действие пьесы Горького перенеслось во времени и пространстве – из омытой кровью первой революции России начала ХХ века на кампус Стэнфордского университета в канун 2000 года. Герои существенных изменений не претерпели.
Это почти та же описанная Горьким русская интеллигенция – прекраснодушная и эгоистичная, мечтательная – даже тогда, когда занята точными науками, импульсивная, способная рассердиться, но не способная на решительные поступки. Мягкотелая – за что, в конце концов, и любима всеми её бывшими и нынешними представителями. Почти та же – потому что «Дети солнца» Кулябина – о поколении последних советских детей, чьи детство с юностью пришлись на перестройку, а становление в профессии – на девяностые-нулевые.
В персонажах и диалогах Горького легко заблудиться; однако за всей громоздкостью в дистилляте «для чайников» остаются ясные мотивы и отношения:
ученый и мечтатель Павел Протасов, кроме работы, ничего и никого толком не замечает (отсюда эгоизм по отношению к близким и социальная близорукость: народ-то вокруг темный и опасный). Жена, Елена, предана любимому мужчине (гению!). Друг семьи Вагин в Елену влюблен и в изъявлении своих намерений бесстыдно честен. Как и простая девушка Мелания, которая прямо заявляет своей законной сопернице о самозабвенной любви к Павлу. А сводный брат Мелании, ветеринар Борис, увлечен Лизой, блаженной сестрой Протасова, которая, может, и не против ответить взаимностью, но всего боится.
Помимо насыщенных отношений, еще в пьесе и фирменная горьковская жестокость, грозное присутствие темного варварского начала; оно ощутимо в каждой пьесе Алексей Максимыча, вспомните хотя бы кипяток из школьной программы – его плещет на ноги сестре героиня хрестоматийного текста «На дне». В «Детях солнца» это кулаки и доски пролетариев, готовых забить классового врага (да и друг друга) до смерти.
Но в спектакле народа нет, и бояться, кажется, некого. Кроме самих себя, снедаемых грезами и рефлексиями, амбициями и страстью.
Первой на сцене появляется Лиза (Ирина Кривонос) – она в одиночестве клеит коллаж, вырезая картинки из National Geographic. Елену Николаевну (Дарья Емельянова – энергетический центр спектакля) Лиза попрекает невниманием к мужу, та в ответ потчует золовку таблетками: очевидно, что у Лизы, помимо хромоты, серьезное нервное расстройство, её страшит красный цвет, и «перед глазами одна и та же картина, жуткие крики, вой, паника, парень с разбитой головой». В «Детях солнца» Горького (написаны в 1905-м, в Петропавловской крепости, где Горький отбывал заключение) Протасов – химик, увлеченный работой над чем-то абстрактным («у меня там сложный опыт с циановой кислотой»; «я никаких лекарство не делаю»). В спектакле он – кибернетик (Павел Поляков – Онегин в раннем спектакле Кулябина), работающий по гранту Стэнфорда над алгоритмом облачного хранения данных; абсолютный компьютерный гик, которого в восторг приводит третий Quake (только что, 2 декабря 1999 года, вышел!), а вот проявления эмоций повергают почти что в ступор.
Среди условных прототипов в программке упоминается Сергей Брин и ещё ряд выходцев из советских семей, сделавших научные и бизнес-карьеры в США.
В той же программке можно найти биографии действующих лиц, придуманные драматургом спектакля Ольгой Федяниной. Без этой подсказки некоторые сюжетные новации рискуют остаться непонятыми. Я, например, до антракта ломал голову, с чего вдруг на одном университетском кампусе, в соседних комнатах, живут Протасов с женой и богемный фотограф Дмитрий Вагин, которого Протасов называет однокашником? И почему Лиза, сестра Протасова, мучается страхами, хромает и поминает кровавых юношей? В США массовых беспроядков, вроде, с 1992-го не было; и обитают все вовремя эмигрировавшие персонажи в почти тепличных условиях. Оказалось, что Дмитрий Вагин – на самом деле, Дитрих Ваген, родился в ГДР в русско-немецкой семье, в 1978-м переехал с родителями в Берлин, юношей искал приключений, отчего побывал официантом, манекенщиком, грузчиком и в течение двух лет – студентом Стэнфорда (по мне, это немного удивительно, но чего в жизни не бывает). Забросив точные науки, переехал в Нью-Йорк учиться изящным искусствам, сейчас же вернулся в Стэнфорд с лекциями по дизайну. А Лиза, прежде, чем перебраться к брату в Америку, попала в теракт на станции «Тульская».
Проясняется и биография Мелании; впрочем, о её прошлом в эскорт-услугах и нынешнем материальном процветании, заработанном через постель, можно догадаться по сногсшибательной вульгарности и выбору костюма кролика в коротких штанишках для новогодней party.
Да, я немного иронизирую, но на то основания даёт текст. В спектакле Кулябина по «Иванову» Чехов был адаптирован к «России сегодня» филигранно; здесь, возможно, сказался пиетет перед классиком, помешавший радикально переписать старую драму на новую, но архаичность диалогов часто режет слух. Равно как и нарочитая их модификация: вот Мелания, которая у Кулябина образованнее, чем в оригинале (где «не понимаю я формулов»), но в научных работах Протасова всё равно ни черта не понимает (а кто понимает-то?) и обращается за расшифровкой терминов к брату-ёрнику. А тот издевается: «Записывай. Самомодифицирующийся код – код, меняющий свои внешние характеристики с марта по май включительно в связи с резким желанием совокупляться».
С репликами Бориса проблем больше всего: «книжек захотела, корова» уместно из уст горьковского ветеринара, но вот от доцента медицинского колледжа Стэнфорда, прежде работавшего на NASA, такое в адрес пусть нелюбимой и малознакомой сестры, слышать всё ж дико.
«Борь, ты нормальный, нет?» Вот и я присоединяюсь к вопросу.
Сила «Детей солнца» – не в словах, но в паузах, коротких, ненавязчивых, «не мхатовских», однако лучше любых слов передающих и неприкаянность, и некоммуникабельность героев. В щемящих мизансценах и атмосфере казенного уюта заокеанской общаги, где все – рядом, так близко, но на деле бесконечно далеко. В аттракционе с временем, актуализирующем пьесу о людях на стыке эпох.
Кулябин – один из самых востребованных российских режиссеров, много и успешно ставящий в Европе. Талант, мастерство – да, само собой, но важно и то, что он не повторяется, к каждому инсценируемому тексту (не только драматическому) у него свой подход, своя технология (как правило, в соавторстве с художником Олегом Головко). В «Детях солнца» аккуратные, без сучка, без задоринки, комнаты, в которых обитают герои, сразу являют своё нероссийское происхождение – даже чётче, чем видеоподсказки на мониторах вдоль сцены: пока зрители рассаживаются, на экранах Стив Джобс толкает речи на выпуске бакалавров, и студенческие братства сплетаются в поющий хоровод. Действие перемещается из комнаты в комнату – функцию монтажных стыков принимают на себя подвижные платформы, выдвигающие ту или иную локацию на первый план.
Во втором действии часть пусть «общежитских», но всё же относительно обжитых комнат превратится в стерильные лестничные площадки с планами эвакуации при пожаре. И не только это изменится после наступления миллениума.
Сейчас – о самом важном в новых «Детях солнца». С началом спектакля Джобса на мониторах сменят имена героев (безразмерный, как принято у Горького, список действующих лиц Кулябин свел к необходимому минимуму), чередующиеся с таймером – датой и временем действия. В первом акте время течёт нелинейно, предновогодние события 30-31 декабря 1999-го ловко перемешаны. Во втором, после наступления 2000-го года, рокового для героев (и, как показывает жизнь, для страны) время на мониторах свихнётся – начнётся свистопляска, всё будет в разнобой, с зависаниями.
Кульминационная сцена спектакля – тот самый Новый год, что первыми всегда встречают индейцы острова Киритимати. Они будут на экране телека в комнате Вагина, покуда Протасов не переключится на российский канал – с Пельшем, Варум и двойным новогодним обращеним – «уставшего и уходящего» Ельцина и и.о. президента Путина
(который в 1999-м, оказывается, не походил на нынешнего вальяжного отца-хозяина и к народу обращался, приняв странную для новогоднего поздравления оборонительную позу). В тот ли момент всё изменилось? Или просто миллениум удачно совпал со сменой власти в России, а судьбоносной оказывается каждая секунда? «Дети солнца», хронометрирующие сценическую жизнь, – не столько мелодрама о страдающих русских в эпоху перемен или ностальгическое посвящение недавней истории, сколько элегичное высказывание о времени, его иронии, жестокости и прихотливом беге;
линейное течение – иллюзия, время играет в чехарду и прятки; к нему не приноровишься, от игры не откажешься, шансов на победу – никаких.