Робот сделан по образу и подобию Томаса Мелле, писателя с биполярным расстройством. Он читает часовую лекцию, используя факты двух биографий – своей и «человека-компьютера» Алана Тьюринга. Но у каждого зрителя спектакля, сопродюсером которого стал наш человек, импресарио Фёдор Елютин, есть шанс узнать из выступления Мелле о себе.
«Зловещая долина» заимствует название у психологического эффекта, сформулированного японским инженером Масахиро Нори. Суть в том, что чем больше робот похож на человека, тем вероятнее достижение предела, за которым андроид перестанет казаться симпатичным и будет вызывать отвращение и страх из-за мелких отклонений от нормы. R2-D2 и С-3Р0 из «Звёздных войн» всегда могут рассчитывать только на умиление – в отличие от, скажем, Эша из «Чужого». У Мори на сей счет есть убедительное объяснение:
в определённой точке машина воспринимается уже не как робот, но как «неестественный человек», обретает черты гальванизированного трупа и напоминает о смерти, с чем и связаны овладевающие наблюдателем тревога и беспокойство.
Штефан Кэги делает главным героем нового шоу (а проекты Rimini Protokoll – всегда хотя бы отчасти шоу) андроида, слепленного с Томаса Мелле.
Кого-то создание может и напугать; для меня жуткой стала хроника изготовления робота: человек, с которого делают слепок, переживает символическую смерть – будучи изолирован от мира слоями силикона, с возможностью дышать только через нос. Жанр спектакля восседающая у проекционного экрана говорящая кукла (в полутьме Нового Пространства Театра Наций её легко можно принять за человека – пока не разглядишь торчащие из затылка провода и механистическую скованность движений) определяет сразу: лекция. На мой взгляд, самый невыносимый из видов досуга; кажется, только на лекциях Владимира Яковлевича Бахмутского, преподававшего во ВГИКе зарубежную литературу, не было шанса зевнуть. Однако в версии Кэги спич зловещего двойника Томаса Мелле может конкурировать даже с Бахмутским:
чёткий философско-психологический текст воспринимается как детектив, где объектом расследования становятся не частные проблемы Мелле и не вопросы роботостроения, но мы сами.
Человеческая психика а и обманчивая легкость её постижения кибернетическими методами. Возможность самопознания. Взаимоотношения реальности и внутреннего мира. Разговорчивый киборг выступает проводником внутрь каждого наблюдателя, привлекая в сообщники робототехников и людей, использующих достижения роботостроения: протезы конечностей и импланты, восстанавливающие слух. О театральной стороне, сколь бы аскетично ни выглядел спектакль, Штефан Кэги тоже не забывает, делая соучастником лекции световую машину: тоже робот, но низшего уровня, более высокорганизованный кибер-Мелле может свысока называть её рабом.
Кстати, в детективе Кэги/Мелле/Елютина есть внятные элементы триллера и хоррора; природа их не в абнормальном облике робота, но в человеческой природе, её зигзагах, лабиринтах и тупиках.
В лучших проектах Rimini Protokoll (среди которых «Наследие» и российские адаптации «Remote Moscow», «Cargo Moscow» и «100% Воронеж») стираются границы между тремя редко пересекающимися линиями: социальным аспектом, личными историями, апеллирующими к сентиментальным чувствам, и неназойливым, но ясным ощущением потустороннего, этаким экзистеницальным мистицизмом.
То есть, возникает момент, когда социология становится лирикой, а физика – метафизикой.
Это всё крайне сложно объяснить в печатных знаках, при том, что «Долина» – самый простой по форме спектакль Rimini Protokoll: говорящий робот с макбуком, экран, театральная световая машина. Первый кадр на экране – шестилетний Мелле, милый мальчуган, «cute», – говорит о себе, живом и шестилетнем киборг, Мелле (спектакль идёт на английском языке с синхронным русским переводом в наушниках) и уточняет «acting cute»; так невзначай, с комментария к детской фотографии возникает один из генеральных мотивов «Долины» – грань между подлинным и мнимым.
В единственном интерактивном эпизоде спектакля Мелле просит нас закрыть глаза (а театральную световую машину – погрузить сцену в темноту) и навскидку вспомнить картину из собственного детства; я вспомнил себя в возрасте лет пяти с обожаемым плюшевым зверем Тигритишкой в одной руке и яблоком в другой; и ещё до того, как об этом сказал Мелле, осознал, что вспоминаю не реальность, но её отображение на фотографии.
То, что моя память вытащила кадр с яблоком – вполне возможно результат нейро-лингвистического программирования, также упомянутого Мелле.
Рассказывая об Алане Тьюринге, английском математике и криптографе, без работ которого не было бы ни компьютеров, ни победы союзников во Второй Мировой войне (Тьюринг расшифровал код «Энигма», о чём многие знают из фильма «Игра в имитацию») Мелле упомянул, что Тьюринг был одержим песенкой об отравленном яблоке из мультфильма про Белоснежку и семь гномов (и сам покончил с собой, отравившись пропитанным цианидом яблоком – когда принудительная гормональная терапия, назначенная судом из-за его гомосексуальности, привела к зловещим телесным метаморфозам).
Двойник Мелле провоцирует зависть к роботам: как хорошо было бы в любые критические моменты сохранять выдержку и спокойствие.
Увы, я точно не робот – хотя бы потому, что не могу привыкнуть к свету мобильных телефонов во время спектакля и мечтаю расколоть пылающие во тьме гаджеты о лбы их хозяев.
Но «лекция обо всём» позволяет немного усмирить собственные неврозы и идиосинкразии. Ситуация «позабыты хлопоты, остановлен бег, вкалывают роботы, счастлив человек» пока недостижима – за исключением последнего пункта. Крутой экспериментальный театр делает счастливее.