Мировая премьера величественного и страстного фильма состоялась в августе на международном кинофестивале в Локарно. В России «Медею» впервые покажут осенью на «Кинотавре»: будет жарко.
Она – химик по образованию, с Алексеем познакомились, когда заканчивала институт тонких химических технологий, Лёша уже был богат и женат. Её это не смущало, две счастливых недели отпуска в году и дом в Тоскане устраивали вполне, она родила от Алексея двоих детей, не требуя штампа в паспорте. Она вспоминает о том, как начинался их роман, в прологе фильма, у монастырской исповедальни.
Тот, к кому она обращается – как Бог, невидим и молчалив.
К началу действия «Медеи» Алексей, наконец, решил развестись и уехать с ней и детьми в Израиль: бизнес в России с каждым днём всё более неблагодарное и опасное занятие. В сказках – да и в обычной жизни – на этом мещанском «и жили они долго и счастливо» истории и заканчиваются, в трагедии покой немыслим. Новая Медея не чувствует, знает, что всё закончится катастрофой. Не только потому что иногда может предвидеть будущее – ведёт род от удмуртских шаманов, бывших с духами на прямой связи (и химиком стала по призванию – ворожить с материей, наблюдая, как меняется её состояние).
Потому что хочет невозможного;
нет, не неких вечно неугасающих романтических чувств, но гармонии тела и Бога, примирения физиологии и теологии. Её надрывный крик «Я люблю тебя», остающийся в памяти долгим эхом и спустя дни после просмотра – не признание, но формула невозможности искомого баланса; симптом травмы, которую не изжить. У Бродского в переводах хоров «Медеи» Еврипида есть страшное: «Многоязыки боги, но с ними не договориться. Не подступиться к ним, и от них не скрыться: боги не различают между дурными снами и нестерпимой явью. И связываются с нами». У Зельдовича – страшнее: боги молчат.
Фильмы Александра Зельдовича всегда среди особо важных и особо ожидаемых:
он снимает раз в десятилетие, каждая работа – веха. «Москва» (2000) была и реквиемом по 1990-м и зарёй нового «тучного» десятилетия, фантасмагорическая «Мишень» (2011), хоть и отправляла героев, «новых русских аристократов» в футуристический на тот момент 2020-й год, фиксировала наступление лихорадочной эпохи метаний от модернизации к скрепам. «Медея», вроде бы, выбирает зону исключительно личного – разборки со своим телом и душой. Но достаточно одного эпизода – объяснения героини с братом Валерой, прикормленным Алексеем фээсбэшником, решившим напоследок как следует, на 400 тысяч евро, пощипать олигарха – чтобы получился моментальный снимок сегодняшней Россию – хмурой земли, где вечно длится последний день зимы. А символом современного Израиля словно невзначай оказывается рассекающая страну стена (бетон, который скоро, благодаря нановолокнам, станет ещё несокрушимее, производит приятель Алексея; бизнес вне политики – да что вы говорите).
Но, конечно, это не про Россию, и не про Израиль, где разыгрывается история,
хотя в приметах реальности и человеческих типажах Зельдович также точен, как в изображении чувств; молодёжное жюри Локарно, отдавшее «Медее» свой приз, верно заметило, что современные темы в «Медее» прошиты «нестареющей нитью мифа, предлагая беспрецедентный аудиовизуальный опыт». Израиль дал фильму суровые и влекущие пейзажи, место встречи морских волн и выжженной земли: панорамы постоянного оператора Зельдовича Александра Ильховского, грандиозно работающего и в камерном, и в эпическом форматах – равноправные герои фильма. Такие же, как музыка.
Зельдович понимает, что слагать трагедию можно только с истовостью и серьёзностью; и самая подходящая форма для подобного высказывания – это опера. У меня вообще первая ассоциация с названием «Медея» не трагедия Еврипида, а опера Луиджи Керубини и исполнявшая заглавную партию в постановке La Scala Мария Каллас; собственно, благодаря спектаклю, и Пазолини позвал её в свою «Медею»; и роль колдуньи стала единственной ролью певицы в кино.
Потрясающая, инопланетная Тинатин Далакишвили, открытая «Звездой» Анны Меликян – плоть и дух, без которого фильм был бы невозможен.
Тот же сюжет мог бы стать основой жестокой мелодрамы из жизни крупной буржуазии: среагировала девушка из промышленного городка за Уралом на охлаждение любовника, слетела с катушек и ударилась в дикие поиски себя. Но Зельдович ставит трагедию; ставит, в конечном счёте, оперу.
Нет, в «Медее» не поют, но музыка Алексея Ретинского, исполненная коллективом Теодора Курентзиса MusicAeterna, звучит почти непрерывно. Как Леонид Десятников в саундтреке «Москвы» присваивал советские военные и патриотические песни, так Ретинский встраивает в свою изощрённую партитуру русский романс «В лунном сиянии»: контрастный парадоксальный лейтмотив «Медеи». В самой нежной сцене фильма – первый день в новом доме, солнечный зайчики щекочут носы спящим малышам, Алексей забавляется с газонокосилкой – вкрадчивые фортепианные экзерсисы Ретинского будто играют со звучащей из динамика песней Cake «Perhaps, Perhaps, Perhaps». Тут уместно заметить, что режиссёров, которых относятся к звуку и изображению также перфеционистски, как Зельдович – единицы.
Кино – не миф и не трагедия, гармония достижима.
