Специальные призы вручены французским «Кометам» (или «Корсиканскому лету») Паскаля Таньяти и фильму Норики Сефы из Косово «В поисках Венеры». В конкурсе Big Screen барочной фантазии Ренаты Литвиновой «Северный ветер» жюри предпочло незатейливую житейскую байку аргентинки Аны Кац «Собака, которая не умолкала», вместившую действие длиной лет в десять в 73 минуты чёрно-белого экранного времени (и это её единственная выдающаяся особенность).
В Роттердаме нет золота и серебра, есть просто Tiger Award, главный приз в виде тигра – символа фестиваля, где в основном конкурсе соревнуются только дебюты (вторые фильмы тоже считаются дебютами). По 2015-й год включительно жюри награждало равными тигровыми наградами трёх победителей. С 2016-го новая дирекция Беро Бейера переформатировала фестиваль: конкурсу придали значимость, сократив число участников до восьми, главный «Тигр» стал единственным, но дополнился специальным призом.
С 2021-го у Роттердамского МКФ снова новый директор – хорватка Ваня Калуджерчич, прежде работавшая менеджером по закупкам на сайте MUBI.
Она вернула конкурс к привычным 16-ти названиям, но главный приз остался единственным. Жюри из режиссёра Лемоханга Джеремайи Мозезе (уроженец Лесото, живёт в Берлине; непростое имя я транскрибирую так, как в каталоге ММКФ, показавшего в прошлом году его второй фильм «Это не похороны, это – воскресение»), голландского продюсера Ильзе Хьюган (в фильмографии которой выделяются фильмы Лизандро Алонсо), голландской сценаристки Хелены ван дер Мюлен, египетского режиссёра Халы Элкусси и директора сирийского фестиваля документального кино Орвы Нирабии (с 2013-го он, как и Мозезе, живёт в Берлине) вручило Tiger Award индийскому фильму «Камешки» (Pebbles) П.С. Винотраджа.
Есть вещдок, подтверждающий, что я бы тоже наградил «Камешки» – телеграм-переписка с другом-кинокритиком.
Даже как-то не по себе от такого стопроцентного совпадения: спецприз получили «Кометы», они же «Корсиканское лето» (I Comete; A Corsican Summer), которые я упоминаю в связке с «Камешками» – тонкая полифоничная картина, коллективный портрет жителей мятежного сепаратистского региона (нередко называемого «французской Чечнёй»), состоящий из статичных и будто бы анонимных, запечатленных то камерами слежения (на которые, по сюжету, корсиканский муниципалитет угрохал двести тысяч евро), то компьютерами кадров.
Вместе с косовским фильмом «В поисках Венеры» (Në kërkim të Venerës; Looking for Venera), который нереально изощрённо снят венесуэльским оператором Луисом Армандо Артеагой, и уже по этой причине его сложно не заметить.
Но боже мой, какая скука в миллион первый раз смотреть вялую историю о тираническом отце и пробуждении весны в душе противящейся слепому повиновению дочери.
Стоп, я не собираюсь упрекать Ваню Калуджерчич за неровный конкурс. Я ценю её риск – увеличить число соревнующихся в эпоху ковидного малокартинья. Я представляю, как непросто собрать такую программу сегодня. Среди 16-ти участников немало заметных работ, сделавших бы честь любому фестивалю и в «нормальное» время: норвежская «Гритт» (немного подробнее – здесь), испанская «Храбрая вспышка», бразильская «Мадалена» и голландский «Праздник» (о них коротко – во втором репортаже «из Роттердама»), изысканно аскетичная комедия о забавных «трагедиях» благополучной городской молодёжи «Друзья и незнакомцы» (Friends and Strangers) австралийца Джеймса Вона, вычурное тайское киносновидение «Граница рассвета» (The Edge of Daybreak) Тайки Сакписита и китайский фарсовый роуд-муви о трипе на Тибет в компании магического лобстера «Биполярка» (Bipolar) Квины Ли.
Стоило ли «добивать» конкурс до 16-ти названий?
Не уверен, но с учётом устранения огромной роттердамской программы Bright Future в этом есть смысл. В общем, по фильмам, фестиваль как фестиваль, не хуже многих. Порок – в самом переводе его в онлайн-формат. Дело даже не в том, что «церемония награждения» выглядит теперь вот так – пиксельным zoom-чатом; ничего торжественного.
И даже не в том, что фильмы нивелировались до мышиного компьютерного монитора (кто-то, не исключаю, смотрел их, проецируя на домашний экран). Поясню подробно. В «Камешках» – и горькой, и страшной, и смешной истории – одну из двух главных ролей играет маленький Челлапанди. Его герой – мальчуган, которого батя – сильно пьющий, с тяжёлой рукой, обзывающий сына (за то, что тот принял приглашение учительницы не идти пешком, а доехать на мопеде) «comfort-seeking bitch» – забирает из школы, чтобы отправиться в соседнюю деревню, куда от побоев и скандалов сбежала, взяв сестричку-грудничка, мать. Их совместный путь – и реальный хоррор (на пути встречается совсем нищая семья, промышляющая охотой на крыс; процесс приготовления пищи из этих зверьков явлен с леденящими кровь подробностями), и движение к духовному сближению – но без типичных гуманистических штампов, без убогих драматургических поддавков.
Всё по-честному и на фоне грандиозных ландшафтов, которым безразличны мелкие людские дрязги. Но они не безразличны блистательному дебютанту Винотраджу,
биография которого рифмуется, как ни фантастически это прозвучит, с биографией Тарантино: к съёмке фильма Винотрадж пришёл из dvd-магазина в тамильском Ченнаи (прежде известном как Мадрас – родное слово для позднесоветских подростков, пробовавших курить).
Так вот, в связи с «Камешками» я вспомнил, как на Каннском фестивале 2011-го года смотрел фильм Toomelah из «Особого взгляда». Это был последний повтор в зале «Базен», и в моём втором – почти пустом, все на виду – ряду сидел девятилетний Дэниел Коннорс, игравший в Toomelah главную роль. Пацанчик, видимо, ещё раз, не считая премьеры в зале «Дебюсси», уже без суеты, пришёл посмотреть фильм со своим участием – и просто светился от удовольствия. А индийского собирателя камешков Челлапанди просто лишили возможности выехать из своей страны (и в zoom-награждении его, понятно, нет) – и что это, как не преступление?
Фестивали – не только про кино; про возможность перемещаться, менять «декорации», узнавать и познавать мир без границ; теперь всё это уничтожено.
Не хочу гадать, насколько нормой теперь станут кинофестивали онлайн; очень хочу, чтобы этот репортаж с виртуального фестиваля был последним в моей журналистской биографии.
Кстати, как выдумаете, насколько широко пресловутая пандемия отражена в фильмах 50-го Роттердама? Удивитесь, но почти никак.
В короткометражном конкурсе есть одна (!) работа, эксплуатирующая самоизоляцию – «Цветы цветут в наших глотках» (Flowers blooming in our throats) итальянки Евы Джиоло, живущей в Брюсселе и попросившей своих брюссельских соседей по кварталу заснять нехитрые манипуляции с домашними растениями. Всё, больше никаких следов ковида. Маски возникают в двух фильмах – и вовсе не в медицинском смысле. В «Дрейфе» (Drifting) гонконгского режиссёра Джуна Ли бездомные, чьё поселение разгромила полиция, подают в суд на правительство; маску надевает человек, который не хочет, чтобы его настоящее лицо зафиксировали телекамеры. Уже после уличной «пресс-конференции» кто-то из товарищей по несчастью спрашивает: «И чего ты до сих пор в маске?» – «Так тут же полно журналистов». В ответ ехидное: «Ну ты звезда».
А в «Мёртвых и прекрасных» (Dead & Beautiful) – роскошном политическом псевдо-хорроре моего любимого нидерландца Давида Фербейка, предпочитающего снимать в Восточной Азии – маски надевают молодые миллиардеры, решившие, что превратились в вампиров.
Скрыть клыки – единственное оправдание «масочного режима».
